И даже сейчас никто ничего не понял, кроме Галки Палкиной, потому что она была не Галка Палкина, а Песня. Ребята подумали, что у девчонок, которые участвовали в концерте, просто голоса сорвались. У всех сразу на одной и той же ноте. А что, разве такого не может быть? Может.
Эдуард Егоров строго посмотрел на девчат и растерянно на свой аккордеон (ведь и он замолчал как раз на том же самом месте, где и девчата). Потом, чтобы ободрить хор, Эдуард Егоров весёлым голосом сказал: «Начинаем сначала. Внимание! Приготовились!» И через несколько секунд в классе опять грянула песня «В лесу родилась ёлочка». Но как только голоса дошли до слова «росла», на класс опять навалилась страшная тишина.
Поющим девчатам и Эдуарду Егорову показалось, что они шли-шли и вдруг споткнулись об эту тишину, что они, как о толстую стену, лбами об неё ударились, такая это была тишина. Все стояли удивлённые, растерянные и ничего не могли понять.
И вдруг запел сам Эдуард Егоров. Он вообще никогда в жизни не пел. У него совсем не было певческого голоса. Он только играл на аккордеоне. А тут запел с отчаянья. Один. Среди тишины. Из горла вырывались какие-то смешные звуки, будто блеял баран. Блеял он очень правильно, то есть мотив песни был точно сохранён. Но как только Эдуард Егоров дошёл до слова «росла», блеяние оборвалось, будто его ножницами обрезали.
Ребята повскакали с парт. Что такое? Что случилось с «Ёлочкой»?. Почему она не поётся?
И вдруг Галка Палкина, то есть не Галка Палкина, а Песня, закричала на весь класс:
— Не пойте! Всё равно ничего не получится!
Лицо у Песни было мокрое, заплаканное. Песня всё время тёрла нос, и от этого он был уже красный.
— Почему не получится? — удивились ребята.
Песня шмыгнула красным носом и объяснила:
— Потому что дальше в песне идут те ноты, которых нет.
— Как нет?
— Те, которые унёс Ветер. — Песня всхлипнула, глянула в окно, где на фоне голубого неба давно уже не было видно улетающих нот, и разревелась в голос. Ревела она на других нотах, потому что если бы хотела зареветь на тех, которые улетели, у неё ничего не получилось бы.
Ребята притихли. Значит, теперь «Ёлочку» не споёшь?
— Разве только «Ёлочку»? — всхлипывала Песня. — Теперь ничего не споёшь, ничего не сыграешь. Вся музыка кончилась.
— Как вся?
— А так. Разве можно что-нибудь сыграть, если двух нот нет?
— Так ведь только двух!
— А их всего «до, ре, ми, фа, соль, ля, си», и всё! — и Песня разревелась ещё пуще.
— Вот красота! — захлопал в ладоши докладчик. — Ребята, это же замечательно! Теперь ни у кого двоек не будет по пению. Урра! А как успеваемость в классе поднимется! — и он в уме уже стал что-то на что-то делить.
И ещё одна девчонка, у которой не ладилось с пением, пискнула «ура». На кармане белого фартука у этой девчонки сидело чернильное пятно, которое она всё время прикрывала рукой. А сейчас забыла и про пятно и про руку, когда запищала «ура», и оно стало ужасно видно.
Но на этих двух учеников, которые крикнули «ура», вдруг обрушился Эдуард Егоров. Он был очень тихий парень, этот Эдуард Егоров, а тут вдруг разбушевался.
…Что же теперь будет на белом свете?
Глава 3. Тишина
— Вы послушайте, какая жуткая тишина!
Эдуард Егоров замер, слушая жуткую тишину. И все стали слушать жуткую тишину. В сквере, недалеко от школы, висел громкоговоритель. В это время всегда передавали концерты. Но сейчас он молчал, будто мёртвый, будто его и нет в сквере недалеко от школы.
Из открытых окон соседнего дома обычно вырывались голоса радиол. Сейчас и они молчали. Тишина. И действительно от этой тишины всем стало как-то жутко. И неизвестно, сколько времени прошло, когда они слушали тишину. Может быть, минута, а может быть, час, а может быть, пять часов. Захотелось, чтобы она кончилась. В самый раз спеть бы сейчас что-нибудь. А как споёшь? Не споёшь никак.
И опять заговорил Эдуард Егоров. Только теперь он уже не бушевал. Он говорил тихо-тихо, но все его слышали и видели перед собой то, о чём он говорил. А говорил он о том, как трудно жить без песни.
Вот сейчас где-то льёт дождь, проливной, холоднющий. И идут под ним солдаты строем. Но им было легко идти, они и грязи под ногами не чувствовали, и своих мокрых спин не замечали, потому что пели. Весёлую походную песню пели в такт шагам. И песня шла вместе с ними, в их строю. А сейчас… а сейчас песни нет. И все они чувствуют, как мокро, как холодно, какая грязь, еле-еле сапоги из неё вытаскивают. Ведь идут они не по асфальтовой дороге. Они в суровом солдатском походе. Песня силы им придавала, сейчас без неё силы кончаются.
И ребята в классе вдруг увидели этих солдат, их мокрые лица, мокрые спины, грязные сапоги. Ребята сами поёжились, будто и им стало холодно, будто у них по лицу, по шее текут холодные капли и заползают за воротник, на спину. И действительно становилось всё холоднее без песен.
— А вы говорите — красота, что теперь двоек не будет по пению, — укоризненно сказал Эдуард Егоров, глядя на тех двоих, которые прокричали «ура». А те двое уже давно поняли, какие они дураки были, когда кричали.
— А в колхозах сейчас урожай собирают! — и только Эдуард Егоров хотел подробно рассказать о том, как с песней работа спорится, председатель совета отряда Миша Гришин остановил его:
— Что, мы маленькие, что ли, не понимаем? — и начал приглаживать свой вихор на макушке. Это у него, у председателя, была такая привычка. Когда волнуется, то всегда макушку рукой гладит.
Песня, всхлипывая, вышла из класса и вскоре вернулась уже не Песней, а обыкновенной Галкой Палкиной в школьной форме с белым фартуком и всё с теми же косичками без бантов.
Серёжка всё это время сидел за партой тише воды, ниже травы.Сидел, вобрав голову в плечи, и молчал, даже почти не шевелился. Сначала он пугливо глядел в окно и ждал, что Ветер прилетит опять. Ведь до сих пор он ещё не отомстил. Серёжка вот он сидит, живой и невредимый, только перепуганный. Но сейчас, когда оборвалась музыка, Серёжка понял, что Ветер отомстил. Отомстил зло, жестоко и несправедливо. Виноват ведь был только он один, а Ветер отомстил всем. Так бывает и у людей. Когда они очень рассердятся, то порой влетает не только виноватому, а всем, кто в это время им под руку попадает.
«Что ж ты наделал, Ветер, — подумал Серёжка, — да нет, это я наделал, а не Ветер. Ведь из-за меня всё».
Серёжке нужно было признаться ребятам, что виноват во всём он. Ветер, конечно, тоже поступил несправедливо, но ведь рассердил его он, значит, с него и спрос. Но как признаться? Прямо вот сейчас встать и сказать: «Ребята, я виноват!» Но это невозможно. Как это он, Серёжка, которого все боятся из-за его крепких кулаков, вдруг признается в своей вине?! Такого ещё не бывало.
Серёжка думает так, а сам… а сам… Что такое? Глядь, а он уже не сидит, а стоит за партой. И когда успел встать, не заметил. И зачем он встал? Зачем? Но Серёжка знает, прекрасно знает зачем.
— Ты чего столбом торчишь? — крикнул ему докладчик.
А Серёжка молчит и даже не шевелится. Действительно столбом торчит. И от его неподвижности и молчания постепенно все в классе замолкают и перестают шевелиться.
Ребята чувствуют, что Серёжка хочет им что-то рассказать. Но ему, наверно, это очень трудно, раз он всё ещё не говорит. И они ждут. Они тоже молчат.
Как мало на свете слов, когда тебе надо признаться в своей вине, когда надо горькую правду говорить. Ищешь слова, а их нет. И язык какой-то большой, неповоротливый, ну никак им ничего не выговоришь.
Серёжка стоит и ни одного слова не может найти. Вот наконец вздохнул.
— Я…
А что «я»? Ну как скажешь, что ты виноват, когда тебе совсем не хочется виноватым быть.
— Я это… я виноват…
Ребята ушам не верят. Чтобы Серёжка сказал про себя, что он виноват?
— Ты виноват? — осторожно спрашивает докладчик, а сам с опаской поглядывает, не стукнет ли его Серёжка по затылку своим крепким кулаком. Нет, не стукает. Чудеса.