Лицо тётеньки-почтальона выразило такое удивление, что она даже ни слова не произнесла больше. Просто обводила всех круглыми глазами и… молчала.
Ребята обрадовались. И как это Эдуарду Егорову пришла такая замечательная мысль. Конечно, он старшеклассник, но у них ведь тоже есть свои головы на плечах.
— Правда, тётя, мы за вас разнесём, только дайте.
— Вы не бойтесь, уроки нам делать не надо: завтра воскресенье. А наши мамы не сходят с ума, они думают, что мы на сборе отряда.
— А мы и правда на сборе, — радостно крикнул председатель совета отряда Миша Гришин. — Ребята! Сбор отряда продолжается. Это не обязательно на сборе в классе сидеть и доклады слушать.
— Нет, не могу, — наконец заговорив, отрезала тётя-почтальон. — Не имею права доверять кому-либо корреспонденцию. Она за мной числится. Пропадёт что, с меня спросят.
Женщина оглядела ребят. Они стояли молчаливые, притихшие, ничего плохого не делали.
«И чего я на них налетела? — пронеслось у неё в голове, — может, это правда хорошие ребята и хотят мне помочь? Ишь как сникли, когда я им отказала».
— За каждым письмом человек стоит. Живая душа, — начала она объяснять, — ведь письма люди не зря друг дружке пишут. Раз пишут, значит, дело есть. А вы их, может, пошвыряете, куда попало. В урну вон кинете и дело с концом.
— А почему пошвыряем? — удивился Эдуард Егоров, — я отвечаю за этих ребят, они всю вашу корреспонденцию правильно разнесут. Вы мне верите?
Конечно, она ему верила. А почему, собственно говоря, ей было не верить Эдуарду Егорову? И тётя утвердительно кивнула, дескать, верю.
— Да вы что, вправду дело такое надумали — помочь мне?
— Вправду.
Впервые за весь разговор женщина улыбнулась. И лицо её вдруг неожиданно стало таким добрым, молодым и симпатичным-пресимпатичным, будто это было совсем другое лицо.
Она погладила кого-то по голове, как маленького (ничего, пришлось вытерпеть).
— Да как же это вы… надумали? Увидели, что мне тяжело нести и надумали? Просто так? Чтоб человеку помочь?
Ребята молчали. Им было неловко. Ведь женщина не знала, что они сейчас полезные дела делают из-за улетевших нот. Она ведь думала, что они просто так, чтоб человеку помочь.
— Ах вы, миленькие вы мои, — разахалась и запричитала женщина. — И угостить-то мне вас нечем, ни одной конфетки нет, — она полезла в карман. — Вот семечки есть, хотите? Калёные.
Но ребята вежливо отказались, хотя им очень хотелось семечек да ещё калёных.
— Ну что за дети! Ну не дети нынче пошли, а чистое золото, чистое золото. Спасибо вам.
Она опять взвалила себе на плечо чуть не лопающуюся по швам сумку и пошла в подъезд.
— А как же нам газеты?
— Да что вы, милые. Всё сама разнесу, не беспокойтесь. Привыкла. Не впервой. Клавдия-то уже целый месяц не работает.
Но ребята не отставали. Эдуард Егоров назвал и школу и класс и даже директора школы, к кому в крайнем случае может обратиться тётя-почтальон, если они неправильно что-нибудь сделают.
Это убедило, и тётя-почтальон всё-таки дала им часть корреспонденции. Наконец-то сумка совсем легко вздохнула. Как хорошо жить на свете, когда тебя не набивают больше того, чем это положено.
Ребята разбились на группы, разделили между собой почту и побежали её разносить.
Глава 6. О чём напомнила пожарная машина
Серёжке досталось бежать вместе с докладчиком и председателем совета отряда Мишей Гришиным. И как только все трое побежали, докладчик сейчас же начал в уме делить дома, которые нужно пробежать, на деревья, которые стояли у этих домов. Потом подъезды того дома, куда несли почту, на этажи, потом ступеньки на двери. Когда он мысленно делил, у него ужасно смешно шевелились губы. Глянув на его губы, Миша Гришин участливо спросил:
— Делишь?
— Ага, делю, — в это время он делил газеты на почтовые ящики.
— Ну и что?
— Как что? По четыре с половиной газеты.
У докладчика мама была распространителем печати, и он прекрасно знал, что в среднем по четыре с половиной газеты на каждую квартиру — это хорошо. Это значит — «возросшая культура населения» — ввернул он газетную фразочку, которую слышал от мамы.
— Ого-го! — вытаращили глаза Серёжка и Миша Гришин.
— «Каждой семье — газету!» — слыхали такой лозунг? А тут больше, чем по четыре! Понимать надо.
— Какой ты у нас передовой. Смотри-ка! Разбирается! — говорил председатель совета отряда, а сам рассовывал газеты по почтовым ящикам.
Ящики висели все подряд на площадке между первым и вторым этажами и были одинаковые — синие с белыми номерами квартир на открывающихся дверцах. На вид очень красивые, эти ящики были страшно неудобными. Маленькими, узенькими, жилплощади газетам и журналам в них явно не хватало. Одна газета в таком ящике ещё чувствовала себя сносно, но две-три уже страдали от тесноты. А журнал уже нужно было согнуть в три погибели, чтобы туда засунуть.
На одном ящике болтался замок. Важный, солидный, пузатый. Хорошо такой на металлолом. Много бы потянул.
Докладчик даже потрогал его. И только в один этот ящик, где висел замок, не было ни газет, ни журналов, ни писем, ни открыток — ничего. Интересно, что стерёг этот железный пузан? Пустоту?
В самом последнем ящике дверца была приоткрыта и оттуда торчали газеты. Когда ребята хотели в щель засунуть ещё газету, она не влезла. Открыли дверцу настежь, и несколько газет вместе с письмом шлёпнулись на пол. А кроме них в ящике оставалось ещё несколько газет, согнутых уже не в три погибели, а в четыре или, может быть, даже в десять. Видно, из этого ящика уже несколько дней не вынимали почту.
Докладчик поднял газеты и начал сгибать их так, чтобы они всё-таки не вылетели из ящика, когда их туда втиснут. Бедные газеты, на что они стали похожи!
Фрр-р-рр… — что-то рыкнуло на улице, так знакомо-знакомо рыкнуло и смолкло. Ребята переглянулись. Это промчалась пожарная машина, наверно, та самая, которая выехала из депо прогуляться, подышать свежим воздухом. И сразу вспомнился старичок, неизвестно куда пропавший, а главное, вспомнились его слова: «…надо думать не только о себе, но и о других людях».
Миша Гришин взял у докладчика газеты, распрямил их.
— Вытаскивай всё из ящика. Пошли постучим в эту квартиру, узнаем, почему почту не берут.
Тот только начал выгребать всё содержимое из ящика, как кто-то больно схватил его за плечо.
— Что делаешь? Вы откуда? Вам кто позволил по ящикам лазить? Зачем замок трогали? Ишь качается!
Это говорил незнакомый пожилой мужчина с красным лицом.
— Я попробовал, тяжёлый он или нет, — ответил докладчик, указывая на замок.
— А какое имеешь право чужие замки трогать? Ключи, наверно, подбирал отпереть?! Смотрите, что у нас делается. Надо коменданту пожаловаться, — обратился он к другому незнакомому мужчине, который вошёл в подъезд.
Но в этом незнакомом мужчине ребятам вдруг почудилось что-то знакомое, будто лицо это они где-то видели.
— А в чём, собственно, дело? — спросил он.
И голос показался знакомым, будто где-то когда-то они его слышали.
— Что у вас тут такое? — обратился он к ребятам.
— А у нас… сбор отряда.
— Как? Здесь? На лестнице?
— Н-не только здесь… и в других местах тоже…
Когда Миша Гришин толком объяснил, что они здесь делают, незнакомый, но чем-то всё-таки знакомый мужчина заулыбался и сказал краснолицему:
— Вот видите, всё очень просто объясняется, только нужно было узнать. А вы сразу к коменданту.
— Так замки же трогают!
И тут заговорил докладчик, который в это время ничего в уме не делил.
— Вы думаете, что мы в этот ящик залезть хотели? А зачем? Что в нём есть, кроме пустоты? В этой квартире ничего не выписывают. Как не стыдно!
Краснолицый сделался ещё краснее и погрозил пальцем всем ребятам сразу.
— Но-но-но, вы ещё поговорите у меня! Старшим указывают! Щенки!
И полез по лестнице вверх на второй этаж, а там, повертев два ключа в двух замках, открыл дверь и скрылся за нею. Номер квартиры совпадал с номером ящика, на котором висел замок. Значит, это был сам хозяин замка. А ребята и не знали.
— Я его потрогал, тяжёлый он или нет, — сказал докладчик незнакомому и всё-таки чем-то знакомому человеку, — я подумал: наверно, тяжёлый, хорошо бы его на металлолом.