«А ведь это картина! — подумал учитель. — Здесь передано настроение, чувство. Светлая печаль осени… Почему эти листья красные?»
Он прикрыл их ладонью, и очарование пропало. В этом окошечке в ласковое бабье лето досадно не хватало чего-то! Попробовал представить вместо них оранжевые, зеленые — нет, все-таки что-то не то. Листья должны быть красными, и как здорово, что мальчишка почувствовал это!
— Ты хочешь быть художником? — спросил Валентин Михайлович.
— Нет, — смутился Ваня. — Я хочу, как вы… учителем рисования.
— Я не учитель рисования, а исполняющий обязанности, временно, понимаешь?
— Все равно. Вы хорошо рисуете, — вздохнул Костиков. — Мне бы так научиться!
Вот чудак! Не надо упускать его из виду. Надо книг выписать для него… Талантливый парнишка.
Прозвенел звонок. Уже уходя из класса, Валентин Михайлович остановился, спросил у Костикова:
— Этот колодец… Он и в самом деле есть в вашем селе или ты его просто выдумал?
— Есть, я могу показать, — с готовностью сказал тот.
— Завтра посмотрим.
«Вишь какую красоту подсмотрел парнишка! Почему же я слеп? Почему я не вижу?»
Когда занятия окончились, Валентин Михайлович вышел на улицу. Туман рассеялся, но было так же пасмурно и сыро. То ли тучи сгущались, то ли уже начало смеркаться, но становилось вроде бы темней. С горки к школе легкой походкой шла женщина.
— Здравствуйте, — приветливо сказала она, поравнявшись, и улыбнулась ему.
«Из другой деревни, а знает меня», — с удовольствием отметил он. Ему приятно было, что все к нему так доброжелательны, ему уже нравилась школа, нравились мальчишки и девчонки, среди которых были и художник Ваня Костиков, и рыжий озорной Сазонов.
Работа в школе все больше и больше увлекала Валентина Михайловича — это и было главное, из-за чего он мирился с неудобствами непривычного ему житья.
…Все дольше становились вечера и все черней.
Тетя Даша, чуть стемнеет, уходит к соседям, а когда возвращается, тотчас ложится спать. Спит она в другой половине избы на полатях, рядом с огромной, как вагон, печью.
Часами Валентин Михайлович сидит в звенящей тишине, и ничто не мешает ему. Можно читать, писать, думать, разговаривать вслух. Кажется, он сидит в глубоком подземелье, а ночь, смотрящая в окно, — черная, антрацитовой плотности порода толщиной на много километров вверх. Иногда он невольно притаивает дыхание, невольно вслушивается в безмолвие.
В октябре все избы одели в солому. Натыкали вдоль стен высоких, до самого карниза, кольев, закрепили их поперечными жердями и в пространство между рядом кольев и стеной насовали соломы; утаптывали ее мальчишки: чем плотней, тем теплей в избе. Так получился у каждого дома соломенный кожух — пеледа.
Тетя Даша тоже запеледила избу, наполовину заложив и окна: «для тепла». Теперь в ненастные ночи слышно, как шуршит по пеледе ветер, словно кто-то невидимый, огромный притаился там, снаружи, и трется о стену.
Длинные осенние вечера оживляла печка. Поразительно, сколько в ней было одушевленного, живого.
Растапливать ее он не спешил, всегда подольше оттягивал желанную минуту. А когда подойдет это время, неторопливо нащепает тонких лучинок — высушенное полено всегда лежит наготове, — чиркнет спичкой, и вот уже белый огонек, чадя, цепляется за краешек бересты. Теперь можно класть лучинки. Горят они весело, пламя, разрастаясь, рвется в трубу. Сначала тонкие полешки идут в ход, а потом и толстые. Веселым гудением, потрескиванием заполняется тишина дома. Белые угольки по строгим законам баллистики вылетают из печки и дотлевают на железном листе перед ней. Валентин Михайлович выключает свет и усаживается поудобней у огня. Красные отблески мечутся по стене, и руки кажутся красными, и, наверно, лицо тоже красное.
На улице, слышно, опять дождь. Надоела осень, ах, как надоела! Стоит самая неприглядная, самая безрадостная ее пора. Осень смены ждет не дождется, а зима все не приходит. Нет зимы. Подморозит — дороги станут звонкие, словно бетонированные, выпадет снежок — станет бело кругом, чисто, опрятно. Хорошая штука зима!
Вчера ходил в кино. Клуб в деревне маленький — обыкновенная изба. В так называемом зрительном зале голые скамьи вместо стульев. И уж к чему никак не мог привыкнуть Валентин Михайлович — к стрекоту киноаппарата, поставленного здесь же, в зале.