Дорога длинная, чего в голову не взбредет! Уж он подумал и про пожар, и про болезнь кого-нибудь из них; в конце концов, они могли и попросту уехать куда-то как раз на эти дни — уж и это огорчительно очень! Что-то должно помешать их счастливой встрече. Ну не может быть, чтоб вот так просто: явился, а они дома!
«Ну куда они уедут? — сердясь, вопрошал он сам себя. — Куда, еловая голова? — И сам же отвечал: — Мало ли!.. Послали, скажем, на лесоразработки. Или на мельницу. Или на пустошь, сено косить. Или в гости отпросились… Мало ли!» Пусть не горе ждет его по возвращении, пусть просто досада, а что-то будет не так.
Прожить где-то вдали от родины, не видя жену и сына, казалось ему делом естественным: служба! Но здесь, в Выселках, что ему без них? Без них он в родной деревне сирота. Он не хотел никакого огорчения в этот святой для него день, который он заслужил за четыре года войны. Ничто не должно омрачать его, помешать, досадить.
Вот сказал бы кто-нибудь: в город поехали, разминулся ты с ними, завтра они вернутся. Что тогда? Нет, он не сможет ждать завтрашнего дня, бросит дома вещмешок и шинель и налегке рванется назад, в город. Пожалуй, так и сделал бы. Казалось, именно сейчас они ему нужнее, чем в любой из минувших годов и дней. Не мог он больше ждать. Ни одного дня, потому что не было на это сил.
Когда до Выселок осталось километра три, Евгений Евгеньич встретил бабу-молоковозку. Вроде бы знакомая, где-то когда-то встречались, но баба его не узнала. Она ехала на телеге, громыхающей пустыми бидонами. Завидев на дороге шагающего солдата, прислонила руку козырьком к загорелому и пухлому, как брюква, лицу, разглядывала. Он махнул ей рукой, она натянула вожжи, лошадка остановилась. Подошел, поздоровался, спросил, далеко ли ездила и откуда. Молоковозка отвечала односложно, неприветливо, даже неприязненно.
— Варвару Пожидаеву в Выселках знаешь? — спросил он, досадуя на неразговорчивую бабу.
— Да ить как… В лицо не знаю, а слышала.
— Как она там? Все благополучно?
— Давно я в Выселках не была… — уклончиво отвечала она и спросила дрогнувшим голосом: — А ты с войны, значит? Насовсем?
— Так точно. Навоевался.
Она мотнула головой и тронула лошадь. Бидоны загремели, удаляясь, а Евгению Евгеньичу почудилось, что баба заплакала в голос.
Так и уехала, не оглянувшись на него.
Догадаться о причине этих слез было нетрудно, и Евгений Евгеньич, вздохнув, поглядел вслед удаляющейся телеге. Однако свои заботы одолевали его. Он закурил, нервно затягиваясь, и зашагал дальше. Все чаще поглядывал он в ту сторону, где Выселки, и даже прислушивался, не долетит ли оттуда какой-нибудь звук: когда в Выселках били в рельс, давая звонок на работу или с работы, — далеко было слышно.
Если проселком идти — он огибает лес, мелкий, с буераками и холмами. По дороге шагать — сделаешь крюк; а если напрямик, то пусть потрудней, зато ближе. Неожиданно для самого себя он свернул с дороги, пошел прямиком.
Он ломился через кусты, перемахивал ямы, перелезал через бугры, заросшие цепким бредняком, спускался в ручеины, а солнечные ровные полянки пересекал торопливым шагом, почти пробежкой. «Во как! — думал о себе довольно насмешливо. — Словно настеганный».
А чувство тревоги не проходило. Теперь ему уже казалось подозрительным все: и что баба не узнала его, и что сделала вид, будто не слышала выселковских новостей, и что заплакала в голос. О чем заплакала? Что-то она знает. А что? Что?
«Один сын у меня остался, — думалось ему тогда. — А судьба злодейка, она любит отнимать последнее, сына так сына, друга так друга. Не случилось бы чего дома, с Борькой, да и с Варварой тоже. Если суждено чему-то случиться, то пусть это будет завтра или потом. Но только не сегодня, не сегодня!»
Время подвигалось к полудню. Солнце пекло. Птицы то и дело вспархивали из кустов. Промелькнуло неподалеку дроздиное гнездо, висевшее на ветке корявой ели низко — рукой дотянешься; споткнулся о бугорок, усыпанный, словно бисером, земляникой… Но ничто не занимало сейчас солдата, он ничего не замечал. Вернее, замечал, да не до того ему было. Как будто он имел боевое задание: дойти до дома, и точка.
Шел-шел, устал, да и жара доняла. Остановился, тяжело дыша, вытер пилоткой мокрое лицо.
«Нет, так нельзя. Что это я несусь, как на пожар? Дома все хорошо. Дома ждут меня. Час раньше, час позже — какая разница? Всех увижу — и Борьку, и Варвару. И родных, и соседей. Вот выйду из леса, тут и деревня откроется. Еще немного, и я дома. Зачем торопиться? Теперь можно не спешить. Теперь я уж пришел, вот он я, здесь».