Он даже развеселился от своей шутки и сидел, жмурясь от солнца, от улыбки.
«Однако я вроде бы уж как начал! Сижу на вокзале, сейчас поеду. Весна, посевная уже начинается, и я вот он. Авось к делу приставят. Не приставят, пристану сам. Да, вот оно все и началось. Уже началось!»
И вдруг лицо его приняло почти испуганное выражение: в толпе старик увидел сына.
Борис Евгеньевич торопливыми шагами вышел из дверей вокзала и пробирался теперь по площади, внимательно обшаривая глазами встречный поток людей. Ясно, что он искал кого-то, а кого именно, сомневаться не приходилось: Борис Евгеньевич разыскивал отца.
Старик не успел сообразить, как же это могло случиться, что сын раньше времени узнал о его отъезде, а тот уже заметил отца. Борис Евгеньевич заторопился пересечь дорогу; отъезжавший автобус сердито загудел на него, почти задевая.
Старик зарозовел на скулах и опустил глаза.
— Отец, ты прости меня, — сказал Борис Евгеньевич, подходя и садясь рядом.
Очевидно, ему все было ясно, и ни к чему теперь недоуменные вопросы, ни к чему разыгрывать притворное удивление. Вот он, отец, сидит на скамейке, и чемодан стоит рядом, у него под локтем, — он собрался уехать, собрался тайком, не сказавшись, не попрощавшись, и теперь ждет автобуса. Чувство собственной вины и горячее раскаяние наполняли душу Бориса Евгеньевича.
— Ты прости и меня, и всех нас, — торопливо говорил он, заглядывая в лицо отца с виноватым и смущенным видом. — Черт его знает, как все получилось. Сам не знаю. Я страшно занят всегда…
Он никак не мог отдышаться: видно, очень спешил к вокзалу, да и волнение сказывалось.
— Дел невпроворот: педсоветы, уроки, комиссии, всякие «чепе», бумаги исходящие и входящие, телефон звякает, на совещаниях сижу — работа как у ломовой лошади. Да только это меня не оправдывает ничуть! Оправдания, может, и есть, да искать их не хочу. Я понимаю: мы-то все молодые и потому вроде бы все вместе, а ты на отшибе оказался, один. Я все понял! Главная, конечно, моя вина. Я тут отнесся как-то нехорошо… равнодушно, что ли… Сыт, мол, отец, одет, обут, и ладно. Создал тебе материальное благополучие и решил, что я сделал все, что от меня и требуется. Неладно получилось… Ты прости меня, отец.
Вот разошелся! Ругает сам себя, и не остановишь. Старик, почему-то совестясь посмотреть в глаза сыну, попытался что-то сказать, но тот перебил его:
— Нет, нет! Ты не объясняй. Тут только моя вина. Я твой сын и допустил, в общем-то, черствость. Да, да!.. Я должен был тебя понимать больше других. Твое душевное состояние и самочувствие и прочее. В этом все дело. Конечно, в этом. Правда, отец?
Кажется, он собрался читать нотацию самому себе довольно долго.
— Я только опасаюсь одного: не обидел ли тебя кто, а? Может, нагрубил кто-нибудь? Наташа? Ребята? Или сам я что-то брякнул и не заметил? Всякое бывает.
Старик опять хотел что-то вымолвить и не мог, только отрицательно помотал головой.
— Да, да, я знаю, ты не скажешь. Но ведь тебе что-то не понравилось у нас, что-то такое, из-за чего ты уходишь. И мне хотелось бы знать главную причину. Поэтому и спрашиваю. Я должен ее знать не любопытства ради, а чтобы… чтобы ее не было. А как же иначе!
Старик с усилием сказал:
— Нет… что ты… Все хорошо.
Он не узнавал сына. Борис Евгеньевич имел такой виноватый вид и был так растерян, что говорил много, торопливо. Нет, не похож был он сам на себя.
— Ну ладно. Не скажешь, и не надо. Если даже тебя кто-то и обидел — и в этом прежде всего моя вина. Беру ее на себя. Разумеется, я должен сам обо всем догадываться. Ты постарайся простить меня, отец. Мы тут какие-то бессердечные оказались, теперь я это ясно вижу. Но ведь не от зла мы так, а от неразумения. За это надо простить. С сегодняшнего дня все изменится, отец. Обещаю, что все будет иначе. Не могу сказать, как именно, но только иначе. Тебе будет хорошо у нас, вот посмотришь.
Борис Евгеньевич взял беспокойно метавшуюся руку отца в свои руки и все заглядывал ему в глаза.
— Как это случилось, я не знаю, а только вот обидели мы тебя, — тихо сказал он и осторожно упрекнул: — А ты мог бы как-то мне намекнуть, папа. Да что намекать, сказал бы прямо!
Он давно уже не называл отца так ласково: «папа». Старик странно передохнул и — заплакал. Борис Евгеньевич с испуганным и беспомощным видом оглянулся вокруг, посмотрел на людей, которые проходили с чемоданами мимо, беспокойно задвигался на скамье, словно собираясь встать, куда-то пойти или что-то сказать, чтоб успокоить отца или, может быть, просто загородить его от людей.