Они оба замолчали и довольно долго просидели так. Старик с опаской поглядывал на вокзальные часы, на сына, вздыхал. Минута была критическая, наступало время отъезда.
— Кажется, я понимаю, отец, — выговорил наконец Борис Евгеньевич.
Он сказал это печальным, тихим голосом, а старик встрепенулся:
— Вот то-то!
— Но мы что-нибудь придумаем, — тотчас и твердо, словно черту подвел, проговорил Борис Евгеньевич.
— Ничего не надо, я уже придумал.
— Я не могу допустить, чтобы ты уехал, отец. Не вижу в этом смысла, ей-богу. Такое решение проблемы не годится. Как-то иначе надо.
— Что иначе? Зачем? — с некоторым даже испугом вскричал Евгений Евгеньич. — Как еще иначе?
— Надо устроить весь наш быт здесь, в Новгороде, как можно лучше. Подумаем, найдем. Ты скажи, чего тебе хочется. Я все сделаю…
Опять снова-здорово!..
Они замолчали, и старик уже не смотрел на вокзальные часы. Он глядел, как от бровки тротуара, словно пароход от пристани, отчалил большой красный автобус с широченными окнами, из-за которых он казался легким, насквозь стеклянным. Красный автобус так плавно отвалил от пристани, словно и впрямь по воде плыл; он чуть помедлил на перекрестке, потом вывернулся, как на фарватер, в широкую улицу и покатил, посверкивая на солнце огромными стеклами и легко ускоряя ход.
Борис Евгеньевич не видел взгляда, каким его отец провожал нарядный автобус; он был занят своими мыслями; он выстраивал в уме свою систему доводов и доказательств, почему отец должен остаться, почему ему никуда не надо уезжать. Все это стариковская блажь, почти каприз. Здесь будет ему хорошо. Что еще надо!
А старику надо было немногое. Поглядеть, как стадо будет выходить из деревни на выгон. Послушать, как в Савельевом пруду лягушки гомонят. Полюбоваться, как грач гнездо вьет. Надо ему было грядку в огороде поливать водой из теплого ручья. С какой-нибудь старушкой побалакать про ее сыновей или дочерей.
— Отец, послушай меня, — задушевным тоном сказал Борис Евгеньевич. — Ведь это тебя не в деревню тянет, ведь это в тебе говорит печаль об ушедшей молодости. У меня тоже такое бывает иногда. Накатит, и что ты будешь делать! А молодость не воротишь, где бы ты ни жил. Это необратимо. Надо просто смириться с тем, что она прошла, и не оглядываться.
— Может быть, и так, — бесцветным голосом сказал старик. — Молодости своей, конечно, жалко. Что ж, верно. Пожалуй, ты и прав.
Он задумался, опустив голову, и Борис Евгеньевич понял это как уступку.
— Если бы ты уехал, я бы исказнил себя, — тихо сказал сын. — Как хорошо, что я тебя застал!
Старику горько было слушать эти слова. Вот, вместо того чтоб ехать сейчас в автобусе возле широкого окна, он вынужден был сидеть на скамье у вокзала и разговаривать, втолковывать сыну, который, как глухой, все твердит свое. Зачем эти разговоры? Дело надо делать, а что ж языком-то болтать!
— Отпусти ты меня в Выселки.
В голосе старика послышалась горячая мольба. Борис Евгеньевич, будто вздрогнув, быстро обернулся к нему, выговорил испуганно:
— Что ты, отец, разве я тебя удерживаю силком! Я только уговариваю, а в своих поступках ты волен. Поступай как знаешь.
— Потом, ведь мне мать нашу проведать надо! Лежит она одна и думает: что-то мой муженек не придет навестить, забыл совсем…
— Отец! Мы ж с тобой договорились: вот потеплеет, и поедем вместе — и ты, и мы с Наташей, и дети. Я тоже хочу на мамину могилу. Мраморное надгробие ей заказано, обещали к июню сделать…
— А до июня-то!
— И до июня съездим, раз так. За кого ты меня принимаешь! Сказал бы раньше, давно поехали бы. Но мы уже договорились однажды на июнь.
— Да погоди, не горячись. Разве я в упрек тебе? Я о себе только. Надо, чтоб я не раз и не два к ней пришел. Мы с ней пятьдесят лет вместе прожили, а теперь, выходит, я ее покинул. Нехорошо.
Некоторое время они глядели в разные стороны, словно поссорившиеся. Старик представил себе, как весело катит сейчас красивый автобус мимо зеркально отсвечивающих вешних озер, мимо лесов в зеленом пуху, мимо чернеющих пашен.
— Отец, ты тут неправ, — мягко сказал Борис Евгеньевич. — Мы мать не забыли, ты это знаешь.
— Я не говорю о тебе. У тебя свой долг перед матерью, и ты его исполняешь. А у меня перед моей женой свой долг. Опять же и то в виду поимей: у меня на том кладбище и родители мои, и дед с бабкой. Все! Я их и могил-то теперь не знаю, потерялись они. Так хоть на кладбище побываю, поклонюсь общим поклоном, и то хорошо.