Он открыл рот, желая что-то сказать, и не смог. Она передохнула, опять отстранилась, отодвинулась и сказала более спокойно и еще более горько:
— Почему-то очень хочется замуж. Двадцать три года уж… Пора, что ли, пришла такая?.. Хочу, чтоб у меня была семья, как у добрых людей, чтоб был муж, как у всех, дом… Хочу рожать детей, возиться с ними…
Маша закрыла лицо руками, и Мельникову показалось, что она плачет. Но она отняла руки, и он увидел ее печальное лицо, а глаза были сухи.
— Ладно, — сказала она, вздохнув. — Это я просто так… Ты иди, уже поздно.
Она встала.
— Погоди, — Мельников придержал ее, хотел посадить рядом, но она не далась, отступила на шаг.
— Иди, пора уже. На работу завтра и тебе и мне.
— Послушай, — сказал Мельников и тоже поднялся. — Ты хорошая девушка, и я очень хочу… чтобы ты была моей женой.
Он взглянул на нее, но она никак не отозвалась на эти его слова.
— И в самом деле! Давай мы с тобой оба хорошо подумаем, а завтра… завтра я приду к вам домой. И я тебе все скажу. А?
— Дурачок, — вздохнула она. — Ты ничего не понял. Да разве я тяну тебя жениться на мне! Я и звать-то тебя не знаю как, а ты «давай подумаем». Что тут думать! Смешно даже. Это я просто так… Тоска заедает! Я всем вам говорю: ну почему вы такие? Слепые, что ли, глупые ли… Или я дура… Ты иди. Пора уже.
Она покорно позволила себя поцеловать.
— До свиданья, — сказал он. — До завтра. Ты жди меня, слышишь?
— Прощай, — отозвалась девушка, и они снова поцеловались, теперь уже долго, крепко. — Прощай да не воображай лишнего…
Она в последний раз провела ладонью по его волосам, по щеке и решительно взошла на крыльцо.
Мельников миновал пруд, мосточек, перепрыгнул через ручей и зашагал по грейдерному большаку к городу. Ни одной мысли не было у него в голове. Он почти не мог контролировать себя, шел, размахивая руками, и, если б можно было рассмотреть в темноте его лицо, оно кривилось в полуулыбке-полугримасе.
— Какая чепуха, — бормотал он в полном смятении. — Вот чепуха-то! Надо же так!
И были в его голосе и удивление, и недоуменная радость.
Чем дальше отходил Мельников от Озерецкого, тем ближе подступал к дороге лес и темнее становилась ночь. А мысли выстраивались в более или менее определенный порядок.
— Да что же мне теперь, семью бросить, что ли! — выговорил он отчетливо, словно спохватившись. — Вот глупость-то!
Он оглянулся, даже прислушался, не догоняет ли его кто, но тихо было в селе и на дороге.
«Прощай», — сказала она. И правильно сказала. Никогда он не вернется в это село. Более того, проезжая мимо, постарается сесть куда-нибудь в дальний угол, чтоб не увидела Маша. А если она сядет в автобус, он тотчас спрячется за чужие спины, лишь бы она его не заметила, лишь бы он не встретил ее взгляда. Именно так.
«Да чем я виноват-то? — уговаривал себя Мельников. — Я же не обхаживал ее, не говорил, что я холостой! И нравится она мне, А только не жениться же еще раз!»
Все было в общем-то ясно, и размышлять больше было не о чем. И вместе с тем ощущение огромного потрясения не оставляло Мельникова — потрясения, которое, может быть, один раз выпало ему в жизни.
— Ну надо же так! — выдыхал он. — Ну надо же!
Дорога была пустынна, и лес молчалив. Мельников спотыкался, попадая в колдобины или наступая на камни, которых валялось немало, но он ничего не замечал — ни темного леса, ни плохой дороги.
СВОЯКИ
Луна как размытый блин на сонной глади.
Крик коростеля на пойменном лугу за рекой.
Ветер накатит легким дуновением и замрет.
И непонятно, что это изредка чмокает под обрывом, в камнях да в размытых корнях кустов, — волна или рыба?
Дым от костра поднимается прямо вверх и тает в воздухе, тонет в темноте. Две палатки как бы попятились от огня в кусты и слились с ними, замерли, заснули. Иногда на картофельное поле с грузно стоящей ботвой ложится громадная тень человека, который поднимает и бросает целые деревья. Костер густо задымит, начнет потрескивать, потом затрещит веселей, и вспыхнувший огонь ослепит двоих…
Один сидит на обрубке коряги, выставив острые колени, положив на них острые локти, и щурится на огонь; лицо его отражает настойчивое размышление, и есть в этом что-то по-детски наивное. Второй развалился вольготно на небрежно брошенном плаще; иногда он лениво поворачивает лицо к огню, и тогда видны его спокойные, редко мигающие глаза и беспричинная улыбка на красивых полных губах.