Я пришел к нему утром.
— Пойдем гулять.
— Счас, — засуетился он. — Мам, ну что?
Это он про картошку.
— Не готова еще, — отвечает ему мать из чулана.
Тетка Катерина рано вставать не любит, печь протапливает поздно. Про нее мой отец вчера сказал, что она ленивая и только притворяется больной, а на самом деле работать не хочет.
Зимний день короток, надо успеть нагуляться. Но без Женьки что за гулянье?
— Давай скорей собирайся!
— Счас. Не поел еще.
— Потом поешь, — говорит ему мать. — Иди гуляй.
— Нет, — решительно возражает Женька. — Да ты садись, — приглашает он меня, — в карты сыграем.
Мне не хочется играть, но Женька достает ворох самодельных карт, пересчитывает. Их оказывается двадцать три.
— Счас сделаем, — заявляет он уверенно.
Из старой тетрадки привычно выстригает ровные прямоугольнички, слюнит химический карандаш и пишет: «Десятка крестей», «Семерка червей». Недостающих дам, валетов и королей рисует, приговаривая:
К счастью, мать приносит картошку, и Женька тотчас бросает свое занятие.
Она ставит прямо на стол ведерный чугун, поднимает сковородку, которой он прикрыт. Густой пар ударяет в потолок, растекается по нему и тает. Женька выхватывает из чугуна горячую картошку, приплясывая, катает ее в руках и азартно дует.
— Не торопись, — говорит ему мать, — успеешь, нагуляешься.
Пыхтит, мычит, сопит Женька, сноровисто чистит разварившуюся картошку, макает в соль и ест.
Наверно, это очень здорово — есть картошку прямо из чугуна и с «таком». Мне тоже хочется попробовать, но совестно попросить, а Женька не предложит. Дома мне дают картошку со сметаной или с топленым коровьим маслом, а у Женьки коровы нет.
— Другим оставь, — говорит ему мать.
Детей у нее четверо, а работает один только старший — Виктор.
Чуть погодя она уносит чугун, а Женька успевает выхватить напоследок две картофелины.
— Больше ничего нет? — спрашивает он деловито.
— Жареная, — после некоторого колебания отвечает мать.
— Так давай.
— Неуж не наелся? — удивляется она.
Дома меня заставляют есть чуть ли не насильно. Мы живем побогаче. У меня есть отец, а у Женьки отца-инвалида полгода назад посадили в тюрьму.
Жареную картошку тетка Катерина подает на огромной сковороде — нарезано крупно, навалено стогом и снова без масла. Она ложкой проводит черту:
— Вот это твое, а дальше не заезжай.
Женька приносит в жестяной кружке кипятку. Я знаю, что он зачерпнул его из чугуна в печи. В кружке плавают две-три обуглившиеся хвоины, и он, прихлебывая, всякий раз отдувает их к другому краю. Мне почему-то снова становится завидно: наверно, это очень здорово — картошка с кипятком. И даже с кипятком не из самовара, а именно из чугуна с угольками.
Наконец Женька встает и удовлетворенно тыкает себе пальцем в живот:
— Наелся.
— Пошли скорей, — тороплю я.
— Счас.
Он деловито заправляет в штаны рубаху. Штаны ему великоваты, и он подтягивает их до подмышек и туго подпоясывает веревкой.
Потом надевает валенки. У них совсем пропали подошвы, поэтому Женька накручивает на ноги всякое тряпье, просовывает их в дырявые голенища, а сверху решительно надевает галоши. Галоши сами «каши просят» — широко раскрыли пасти, но это не смущает Женьку. Хомутной иголкой с черной, просмоленной варом ниткой он зашивает их да еще пристебывает к валенкам, чтоб не свалились.
Это он проделывает каждое утро, потому что к вечеру обувка расползается по всем швам и высовываются концы портянок.
Из-за того, что нечего обуть, Женька ходит в школу только весной да осенью. И хоть мы с ним ровесники, я учусь уже в четвертом классе, а Женька застрял во втором.
Закончив с галошами, он удовлетворенно посапывает, топает, оглядывает ноги. Пальто у него чужое, оно почти вдвое охватывает Женькино тело. Его когда-то давно купили Виктору, потом носили сестры, а теперь оно досталось самому младшему — Женьке.
На улице мы жмемся в затишье, где не достает нас морозный ветер. Зябко от одного только вида деревни: избы словно зарылись в снег. Бело кругом.
Что делать нам сейчас? На санках покататься негде, лыж ни у меня, ни тем более у Женьки нет.
Холод скоро добирается до тела, начинают стынуть руки, да и ноги тоже. Я уже жалею, что так настойчиво тащил Женьку на улицу. Дома тепло, резались бы сейчас в «дурачка»…