— Если б у моего бати не оторвало ногу на войне, — говорит Женька, — он смог бы убежать от твоего отца и не сидел бы в тюрьме. Тогда и у нас тоже были бы щи с мясом.
— Он не стал бы и воровать, — возражаю я, — работал бы в колхозе, как все.
— Если б у моего бати не оторвало ногу на войне, он еще и справился бы с твоим отцом.
— Может, и справился б, — соглашаюсь я великодушно.
Наверно, из-за этого серьезного разговора мы не слышали, как подъехали к нашему крыльцу сани, как распрягли лошадь. Даже как таскали в сени вещи, не слышали. Дверь в избу отворилась, и вошла моя мать, а за ней и отец. Они остановились у порога и переглянулись.
— Здравствуйте, хозяева, — говорит отец.
Мы молчим. Женька торопливо кладет кусок хлеба и вилку на стол и замирает. Он боится даже прожевывать то, что у него во рту.
— Поди ко мне, — зовет меня отец строго.
Я сижу неподвижно.
Отец снимает пальто, а затем широкий ремень, которым подпоясана его черная навыпуск гимнастерка. Он всегда снимает ремень перед обедом, для ремня есть даже отдельный гвоздь в стене. Но Женька срывается с места, и голос его напряженно звенит:
— Дядя Митя! Он не виноват! Я у него попросил… Вы не бойтесь, я за все заплачу!
— Чем ты заплатишь? — в крайнем изумлении спрашивает потрясенный отец.
— Я вам летом теленка приучу в стаде ходить. Корову вашу каждый вечер буду пригонять ко двору…
— Перестань! — почти кричит отец. Он задыхается, поспешно расстегивает ворот. — Иди садись за стол, гостем будешь.
Я тревожно поглядываю то на отца, то на Женьку.
Мать торопливо собирает на стол. Мы усаживаемся и молчим.
— Ешьте, ешьте, — потчует мать.
— Не хочется, — хрипло говорит Женька.
— Что, батя твой письма пишет? — спрашивает его мой отец.
— Нет, не получаем.
— И давно?
— Третий месяц. Загиб, наверно.
— Так уж и загиб?
— А то нет? Написал бы небось.
Снова за столом устанавливается напряженная тишина, даже ложки не звякают.
— Митя, — укоризненно говорит отцу мать, — поешь ты по-людски.
— Подожди, — отмахивается отец и спрашивает Женьку почему-то шепотом: — Жалко тебе отца?
Также шепотом Женька отвечает ему:
— Жалко. — И вытирает рукавом грязной рубахи глаза.
Отец трет ладонями лицо, а оно как-то странно кривится.
— Не надо, Митя, — дрогнувшим голосом говорит мама. Она встает и прижимает голову отца к своей груди. — Не надо, милый. Ну что ты так казнишь себя? Разве ты виноват? Иначе ведь нельзя было.
— Дядя Митя, — говорит Женька, — мы пойдем гулять.
Мама рукой машет нам: уходите, мол. Мы наскоро одеваемся и выскальзываем за дверь.
ГРИБНОЕ МЕСТО
— Куда ты, Аверьян? — спросила жена, едва он спустил ноги с кровати.
Он промолчал, только сердито подвигал бровями. Набросил пиджак на плечи и вышел, стуча палкой по половицам. Чуть погодя вышла за ним следом жена.
— Куда ты их носишь! — раскричалась она еще в сенях. — Ну их к дьяволу, эти грибы! Удержу не знаешь! Добро бы путные были, а то ить так, дерьмо всякое. Одно слово — козляки! Тьфу!
Он сел на ступеньку крыльца, прислонил к балясинам палку, поставил рядом кирзовые сапоги с портянками в голенищах.
— Канитель одна, — выговаривала старуха. — Перебирать, чистить, мыть, отваривать, солить… Уж котору кадку! А потом зимой мне же и на базаре ими торговать. Сам поди на морозе-то постой! Пропади они пропадом, твои грибы, света белого из-за них не вижу! Лучше бы вывески свои малевал.
Она стояла за спиной у мужа и не видела, как гневным румянцем загорелись его иссохшие щеки, а глаза мигали все реже, приобретая твердое, злобное выражение, и продолжала наседать с тем же пылом. Тогда Аверьян медленно повернулся к ней и глухо, со странным клекотом в груди сказал:
— Н-ну! Что еще?
Жена, хорошо знакомая с неожиданными вспышками его гнева, тотчас замолчала, но, уходя, пробормотала себе под нос:
— Добро бы грибы-то были путные, а то эко — козляки! Чтоб они пропали к дьяволу. Тьфу, прости господи.
Он с ненавистью посмотрел на дверь, за которой она скрылась, так же медленно поворотился и принялся дрожащими руками навертывать портянки на ноги. Через минуту, словно обретя дар речи, заговорил отрывисто и зло:
— Грибы ей не угодили! Зимой с руками оторвут! Дура… Чистить ей надоело! Барыня, так ее растак!.. Есть не устает! Каждый день по три раза за стол садится — не жалуется!