Глаза его, упрятанные глубоко под встопорщенные брови, колюче блестели.
Было раннее утро. Сизоватый туман слоился по улицам городка, хотя в Аверьяновой дворе его, казалось, не было. За ночь на чисто выметенную лужайку нападали желтые в черных крапинках березовые листья. Широкая лодка, поставленная вверх дном в углу двора, была мокра от росы, и к ней тоже прилипли палые листья.
— Здорово, сосед! — крикнул кто-то с улицы. — Как живется-можется?
Даже в голосе слышна была ухмылка. Кто может так кричать, кроме Митьки? Аверьян не ответил, даже головы не повернул.
Вчера случайно подслушал, как Митька жаловался мужикам возле магазина:
— Лодку Аверьяну с реки приволок, чуть живот не надорвал. Вы же видели, какая она у него. Это не лодка, а паровоз без колес. И уж знаю, что он мне за мою услугу ни фига не даст, и не надо мне ничего, да пожалел: хромой человек, старый. Приволок я ему лодку, а он выносит из огорода яблочко: «На, говорит, Митя, хороший ты человек». У меня такие яблоки под деревом гниют, падалица. А он мне вынес!
Мужики сочувственно кивали, похохатывали.
Это уже не первый случай, когда Митька болтает про своего соседа. Еще раньше жаловался всем встречным и поперечным, что-де поедешь с Аверьяном рыбачить, и мотор его таскаешь и с сетью управляешься, а как рыбу делить — он, мол, три четверти себе забирает: доля на лодку, доля на сеть и доля на самого.
«А ты думал как? — усмехнулся теперь Аверьян. — Иди рыбнадзору пожалуйся. Там нас с тобой, двух браконьеров, живо рассудят».
Он решительно поднялся, взял приготовленную еще с вечера корзинку и заковылял к дороге.
Ходил он согнувшись, сильно припадая на правую ногу, и тяжело напирал на палку цепкой мослаковатой рукой. Соседский мальчишка — Митькин — называл его иногда Дядя-Яга.
Кабы распрямить Аверьяна, был бы это мужчина роста выше среднего, ширококостный, мускулистый. Однако красавцем он не бывал никогда, даже в парнях, когда его еще не поразило увечье: при таких широких плечах уродливо мала голова. Впрочем, сейчас она как будто высохла, сильно выдвигается вперед подбородок, большой измятый рот запал, лицо темное, как у великомученика на старой прокоптелой иконе, лоб низкий — седая щетина спускается с темени чуть ли не к острым надбровьям.
Несмотря на увечье, ходил он споро и на ногу был легок. В соседнее село, где у дальних родственников стояли его ульи, хаживал он запросто пешком туда и обратно все десять километров с гаком. И не было в округе нынешним летом более рьяного грибника, чем он. Правда, в последнее время стал ходить реже, по одному только разу в день — с утра, но не потому, что устал: сентябрь перевалил на вторую половину, грибы выводиться стали. Каждый день он неизменно приносил рослых — «строевых», как он называл, — козляков столько, что едва мог нести. Где он набирал их, никто не знал. Жена сначала радовалась, а теперь…
«Лучше бы вывески малевал…» — вспомнилось ему дорогой.
Аверьян вновь закипел от обиды, сердито запоглядывал вокруг. «Нет, подружка, отмалевался! В городе вон художественную мастерскую открыли, отбили заработок начисто. И рад бы, как говорится, в рай, да грехи не пускают».
Раньше чуть что: щит с морковками к овощному ларьку сделать, вывеску у конторы Заготскота подновить, портрет передовика к празднику нарисовать — шли к нему, к Аверьяну, и платили, не скупились. А почему? Да потому, что некуда было больше пойти заказчику. Теперь иное дело — мастерскую выдумали. Не подкалымишь, нет.
Раньше они со старухой этим малеванием жили, а обе пенсии сберегались. А теперь как? Выходит, живи на пенсию?
«Ничего, — утешал себя Аверьян по дороге к лесу. — Что-нибудь придумаем. Хочешь жить — умей вертеться!»
Туман уже пропал, когда он добрался до леса. Ярко золотилась полоска неба там, где должно было проклюнуться солнце. Наступал погожий осенний день.
Сначала Аверьян походил по лесным ненаезженным дорогам, как бы запутывая следы, и все прислушивался и приглядывался, не идет ли кто за ним следом и нет ли кого-нибудь поблизости. Он не спеша продвигался к «своему» месту. Это место — реденький лесок, отрезанный от основного массива просекой с линией электропередачи. Его и леском-то можно назвать лишь по недоразумению — просто заросли кустарника с редкими березками и елочками.
Когда Аверьян приходил сюда, им овладевал охотничий азарт. Но он не спешил, не кидался из стороны в сторону, не лапал дрожащими руками мох и траву. Наоборот, был спокоен и нетороплив, только глаза суетливо бегали, обшаривая каждую кочку, каждый кустик. Он вел себя здесь как рачительный хозяин: ступал осмотрительно, чтобы не раздавить нечаянно гриб, даже ветки кустов раздвигал осторожно, и если в других местах безжалостно выдирал грибы, то здесь заботливо срезал ножом. Это был его лес, и он был здесь хозяин. Аверьян так привык к этой мысли, что и думать не хотел, что сюда может забрести кто-то посторонний. Ну кому в голову взбредет лезть по грибы в кусты!