На мою язвительную реплику никто не отозвался. Это уже прямо-таки бунт на корабле…
Работали мы не спеша, то и дело устраивали перекуры, во время которых Клава вспоминала сынишку, Лида с Людой шушукались, я слушал, как дядя Вася с Данилычем толкуют про блесны и поклевки, а сам незаметно любовался Надей. Вот села, вот стала расчесывать волосы… Ничего такого не сделала, а у меня сердце замирало.
Рыжий маячил перед нами как заведенный. Только однажды он присел с нами отдохнуть. Он не вступал в нашу беседу, просто слушал, да и то не наш разговор, а что-то другое и при этом поглядывал по сторонам. Все насмешки над ним наталкивались на его полное равнодушие. Он оставался неизменно спокоен и молчалив и даже взглядом не выражал ни вражды к нам, ни приязни, ни обиды. Но в том, как он вольготно повалился на травку рядом с нами, как он свободно, во всю грудь вздохнул, чувствовалось сознание некоего превосходства, и я заметил удовлетворенную улыбку на его некрасивом лице.
Это было превосходство взрослого человека над детьми, которые неразумны в своих шалостях и даже озорстве, — не более и не менее. Было ясно, что рыжий выполняет свою работу не механически, а вдохновенно; он понимал что-то такое, чего не могу уразуметь, к примеру, я, и здесь крылась причина его взрослого спокойствия, уравновешенности.
Когда мы принялись складывать сено в копны, он клал их в одиночестве, и они у него получались высокими, легкими, устремленными ввысь; казалось, подвесь такой стожок за макушку, и он зазвучит, как соборный колокол. Наши же копешки были осадисты, и, как мы ни старались, они походили на пацанов в отцовских кепках или на старые грибы, у которых шляпки покосились и осели от старости.
Но Надя, Надя! Она посматривала на рыжего все благосклонней, явно старалась держаться к нему поближе и тем самым от меня подальше.
Рыжий работал уверенно, сноровисто, как будто он был не фрезеровщик из механического цеха, а обыкновенный сельский житель, для которого класть копны такая же специальность, как вытачивать детали на станке.
Бригада моя заметно переменилась: к концу дня мы реже отдыхали, а темп явно возрос. Все вдруг почувствовали вкус к работе, и, когда я в очередной раз объявил «перекур с дремотой», девушки только поулыбались, и даже дядя Вася с Данилычем не откликнулись на знакомый призыв.
Мы изомлели на жаре. К вечеру стало немного прохладней, но я уж и этому был не рад — устал, а главное, раздражение росло! Гляжу, рыжий по-прежнему методично вздымает вверх охапки сена, они ложатся одна на другую, и копны растут прямо на глазах. На него глядя, все словно заключили негласный договор о соревновании, стараются, словно туча нас подгоняет. Между тем к вечеру вовсе прояснело, ни облачка до самого горизонта — куда спешим? И уж что совсем плохо, Надя то и дело переговаривается, перешучивается с рыжим. Мне не слышно, что он ей говорит, но как она смеется! Ни у кого никогда я не слышал такого мелодичного, или как бы еще назвать… благозвучного, что ли, смеха.
— Кончаем! — объявил я. — Хватит на сегодня!
— Еще немножко, — сказала Клава, а за ней и Шура повторила:
— Еще полчасика.
Рыжий неподалеку начал новую копну. Он по-прежнему невозмутим, и в нем не чувствуется признаков утомления. Не человек, а механизм! Робот! Приспособление к орудию труда.
Наконец и дядя Вася с Данилычем, и Клава с Шурой остановились, сошлись в одно место, приговаривая:
— Ну, поработали! Для первого дня неплохо.
Но рыжий так же невозмутимо продолжал взмахивать охапками. Надя крикнула ему:
— Толя, хватит вам! Пойдемте ужинать.
Ишь ты, уже и по имени его знает!
Тот ответил ей рассудительно:
— Рано еще. Солнце видите как высоко.
А солнце-то уж низко. Что он выдумывает!
Женщины помялись, стеснительно посматривая друг на друга, а дядя Вася предложил сложить еще по копешке.
Признаться, я немного разленился. Ходил между валками, таская за собой вилы, как пастух кнут, или, подцепив маленький клок, с усилием, с кряхтеньем поднимал его на копну. Сначала это смешило девчат, но потом они перестали обращать на меня внимание, и мне стало совсем кисло.
В крайнем раздражении я подошел к рыжему. Он как раз завершил очередную копну и охлопывал ее, любовно очесывал вилами.
— Слушай, парень, — начал я, еще не зная, что именно хочу ему сказать.
— Слушаю, — глуховато отозвался рыжий.
— Ты чего, вообще, добиваешься?
— А чего я, вообще, добиваюсь?