— Это я тебя спрашиваю: чего ты хочешь? В передовики выйти? В ударники? В правофланговые пятилетки, да?
Рыжий бегло глянул на меня и вопросил мне в тон, словно передразнивая:
— Да?
Разговор иссяк. После его дурацкого ответа хоть переходи к кулачному действию.
— За что воюешь? — спросил я опять. — Хочешь побольше заработать? Или жаждешь заиметь моральный капитал? Или авторитет в глазах одной особы?
— Что-то я тебя плохо понимаю. О чем это ты?
— А вот о твоем трудовом порыве.
— Ну и что дальше?
Голос у рыжего низкий, с клокочущим смешком. Несмотря на мой агрессивный вид, он спокоен и старательно, невозмутимо принимается выкладывать основание новой копны.
— Ничего.
Я отошел: не драку же затевать!
Работа продолжалась в том же темпе, да и совсем неплохо в отношении качества: я заметил, что копны у нас стали получаться гораздо лучше, почти такие же, как у рыжего; и гребли мы чище, под кустами не оставляли клочки сена, как ранее.
Лишь когда солнце коснулось краешком леса, мы завершили наш первый трудовой день и вернулись к сараю.
За ужином рыжий и Надя уселись за столом один против другого, и хоть не разговаривали, но я замечал, как они переглядываются.
Да, я понимал, что это означает! Понимал и совсем не удивился, когда рыжий увел Надю к реке. Нам видно было от сарая, как они гуляли там по бережку; до нас доносился веселый, счастливый смех Нади.
Кажется, никогда мне не было так горько, как в тот вечер.
Утром рыжий разбудил нас.
Он появился в воротах сарая бодрый, улыбающийся, на фоне залитого солнцем луга и ясного неба. Я спросонок удивился, отчего он так весел и даже разговорчив: что-то на него не похоже. А рыжий стоял, подпоясанный полотенцем, уперев руки в бока, и смеялся, и громко говорил:
— Да вы что!.. Побойтесь бога!.. Посмотрите, какое хорошее утро! Это же преступление — спать в такие утра!
— Трава еще сырая, — сонно возразил то ли дядя Вася, то ли Данилыч. — Роса не высохла. Вот подсохнет, тогда…
— Какая роса! Ее и не было.
Я вижу: Надя выбралась из своего спального мешка, вскинула руки, поправляя волосы, и радостно встретила взгляд рыжего…
И что она в нем нашла? Он стоял — мокрые волосы некрасивыми прядями прилипли на лбу: должно быть, только что искупался в реке; и голос у него самоуверенный, даже нахальный, и смех хрипловатый. Неужели она всего этого не замечает?
— И зачем вы спите в этом душном сарае, не понимаю, — продолжал он. — Лучший ночлег — на скирде! Звезды светят, ветерок веет, коростель скрипит — прекрасно!
Ишь какой оказался словоохотливый. Подменили человека.
Шура заявила, что в следующую ночь она готова пойти на скирду, но боится за свою незапятнанную репутацию.
— Вот если Клава согласится тоже…
И она, хохоча, стала тормошить Клаву. Зашевелились и остальные.
— Вставайте! — скомандовал рыжий. — Лучше потом, в самую жару, подремлем. А сейчас, по холодку, как раз поработаем…
Странно: его послушались.
Я плетусь сзади всех, волоча за собой вилы, и краем глаза ловлю, как Надя и рыжий идут рядом, весело разговаривая, и как он вдруг, не таясь, шутливо обнимает ее за плечи. Она засмеялась, освободилась от его руки, но в этом было столько благорасположения к спутнику, столько приязни, ласки… Я чувствую свою полную беспомощность. И злость разбирает.
Мы снова кладем копны, а я мысленно перебираю все способы мести рыжему — от изощренных средневековых пыток до полного уничтожения иронией и смехом. Это единственное утешение — воображать рыжего в самых униженных положениях — умоляющим, плачущим или до смерти перетрусившим. Мне мало лишь моего личного торжества над ним, поверженным, мне нужно всеобщее презрение к нему, всеобщее поругание. Но — увы! — до этого далеко, как от мечты до яви.
Синий дымок поднялся возле сарая. Я вижу, что у костра уже хлопочет наша повариха, и мне становится чуть-чуть веселей. Наконец она звяканьем поварешки о пустое ведро позвала нас завтракать.
Мы брели с луга, и Клава с Шурой запели вдруг громко:
И опять я отметил: первой им стала подпевать Надя. Более того, она вкладывала в это свой особый смысл, поглядывая на рыжего.
За столом, однако, общее оживление несколько поутихло: кормила нас хозяюшка отварной картошкой с огурцами да молоком. И хоть того и другого было в избытке, хозяйка имела вид довольно виноватый и хмурый; она ворчала на кого-то, возясь у костра, то и дело поглядывая из-под руки в сторону деревни.