Жена выглянула из кухни и сказала с легкой досадой:
— Опять ты за то же! И тебе не стыдно читать чужие письма?
— Стыдно… С чего это мне будет стыдно? Вон у Тургенева издано полное собрание писем. Я читал — очень интересно. Как говорит одна моя знакомая, письма — это квинтэссенция… чего-то там. Дура. Квинтэссенция у нее… вместо ума. Так вот я хочу у тебя спросить: почему письма Тургенева читать нравственно, а вот если некий А. пишет девочке Лесе, то это читать безнравственно? Почему, ну?
— Так то Тургенев, господи! Великий человек — и эти двое кто? Сравнил тоже!
— Не вижу разницы. Все люди, все человеки. Хочу и читаю, раз интересно. У нас в Новгороде нашли берестяную грамоту, написано: «Приходи ко мне, я хочу тебя. А ты меня?» Просто и со вкусом. Поместили в музее под стекло, сам видел. А почему? Потому что интересно его людям почитать. Поучительно. А попадется им мое письмо — пусть читают на здоровье.
— Да уж твои письма! — отмахнулась жена. — Кому они нужны? Ты и мне-то небось написал бы так: уважаемый товарищ, в ответ на ваше ходатайство за номером таким-то…
Она не договорила, засмеялась.
— «Але, люба, ты не врахувала…»
— Чего?
— Не врахувала, говорю. Ясно?
— А ну тебя!
Жена ушла на кухню, а Андрей Петрович, сидя в кресле, бормотал, с трудом разбирая написанное:
— «… Я, в свою чергу, теж чудово можу мовити… ты не памьятаэшь…» Ага, вот! — оживился он, дойдя до знакомого и понятного места. — «Люба моя дивчинко, не треба на мене ображатись. Можливо я написав трошки шорсткувато, але не для того, щоб вразити твою нижну, чутливу душу…» Это подхалимаж, милый мой, подхалимаж чистой воды! Что ты перед ней мелким бесом! Ишь, ловко завернул: твою нижну, чутливу душу. Помаслил он ей по самолюбию. Люба моя дивчинко с нежной, чуткой душой. Ах, ах… Хитер. Ладно, поехали дальше. «Я сподивився зробити щось хороше, але не вийшло… вир мени. Я кохаю тебе, а все инше залежить вид нас обох».
В этом месте Андрей Петрович, как в прошлый раз, отложил письмо и, дивясь, покрутил головой. Пока он читал, насмешка его перешла в иронию, ирония — в легкое раздражение, а теперь он уже рассердился.
Он ей написал трошки шорсткувато! Подумайте только! Он совсем не хотел вразити ее нижну, чутливу душу. Ах ты поросенок! Да еще «вир мени, я кохаю тебе…».
Андрей Петрович встал и походил по комнате из угла в угол в непонятном волнении и с прежней саркастической улыбкой на лице.
— «Все инше залежить вид нас обох…» Да-да, «залежить вид нас обох…». Олух ты царя небесного! Тетерев на токовище. Ничего не видит и не слышит, даже собственной глупости. Ишь, сизый селезень, кря-кря… «Люба моя дивчинко»! Эт, черт! Откуда только слова берутся!
Жена опять выглянула из кухни:
— Да тебе-то что, господи ты боже мой! Парень девке написал письмо, а ты кипятишься. Завидно, что ли? За живое задело?
— Ха! Ладно бы парень девке. Поглядела бы ты на эту девку — желторотая, голенастая, — а туда же, перышки чистит, хвостик топорщит… Не я ее отец!
— Вот именно, — улыбнулась жена. — Опять-таки не твое дело.
— Небось и парень этот ей в пару — тощий, худой, шея из воротника… Однако тоже: «Люба моя дивчинко, все инше залежить вид нас…» Дивчинка из школы небось двойки носит, драть ее ремнем надо и в угол ставить. А он тут трошки шорсткувато написал ей и сокрушается по этому поводу…
Самунин только что вернулся из санатория. Три недели он гулял под пальмами и кипарисами, калился на южном солнце, припекаемый снизу горячей морской галькой. Иногда — на пляже, в столовой — рядом с ним или поблизости оказывалась смуглая темноволосая женщина с дочкой лет шестнадцати. Мать была, по определению Андрея Петровича, «очень интересная дама», с неторопливой походкой, с такой же медлительной усмешкой, с приятным, этаким бархатным голосом.
— В миру я гинеколог, а здесь отдыхающая…
Это Андрей Петрович слышал мельком, как она с кем-то знакомилась. И опять же: интересно, сказала. Он даже оглянулся.
Должно быть, профессия наложила на нее отпечаток: в столовой ли, на пляже ли дама держалась с людьми как человек, привыкший к всеобщему уважению и почитанию. И что более всего нравилось Самунину, она вела себя с чарующей и покоряющей бесстыдностью: не смущалась своей наготы, как многие другие, не жеманничала, не кокетничала, а разгуливала в купальнике вполне свободно; в купальном наряде обычно брела от моря до самого санатория и при этом очень непринужденно беседовала с кем-нибудь. Судя по всему, она просто забывала, во что одета в данный момент.