«Чтоб я и… написал! — он усмехнулся. — Вот бы удивилась она! Да… А в общем, возможно. Технически исполнимо, — он опять усмехнулся. — На украинском языке… Ах ты, черт возьми!»
Он уже знал письмо к Лесе почти наизусть и мог читать его по памяти, особенно конец: «Ще хочу тоби сказати, що страшенно не люблю говорити про любов… Писати — инше руч. Просто я вважаю, що та людина, яка дуже богато при зустричи розповидае про свою любов… не здатна по-справжньому кохати. Не крепкуй, але подумай».
Самунин опять встал с кресла, долго расхаживал по комнате.
— Аня! — крикнул он в другую комнату. — Я тебе писал когда-нибудь письма?
— Ты? Никогда, — уверенно отозвалась жена.
— Смотри ты… Не может быть!
— Ты только телеграммы отбивал: «Приезжаю такого-то числа» или «Доехал благополучно». И все.
— М-да?.. Смотри ты…
Андрей Петрович сам удивился этим сведениям и погрузился в длительное раздумье.
— А парень правильно написал… Как там у него? Ну-ка. «Не здатна по-справжньому кохати». Не здатна, коли та людина много распинается. Тут он прав, тут он прав… Или нет?
Не давало ему покоя это письмо! Он о чем-то все размышлял, улыбался, сердился, покачивал головой, пожимал плечами, хмурил брови.
А ночью впросонках, пригребая хозяйской рукой худенькое тело жены, он бормотал:
— Люба моя…
— Что ты, Андрюш… — встрепенулась Аня, непривычная к такой ласке, к таким словам.
— Трошки шорсткувато, — шептал Самунин, засыпая. — А все инше… залежить вид нас обох.
Жена напряженно вслушивалась в этот шепот, не зная, то ли радоваться ей, то ли тревожиться.
— Дуже важкий лист, — вздохнул муж, уже сонный.
БОЛЕЗНЬ ХУДОЖНИКА
Занемог он с вечера и без всякой причины. Не простужался, не ел чего-либо сомнительного, и не случилось ничего такого, что могло бы неприятно поразить его. Тем не менее вдруг что-то внутри как бы стронулось с нормального положения и поползло, поехало… Впрочем, он осознал это чуть позднее.
Ложась спать, Черемуха был понур и раздражителен. Ни с того ни с сего обругал жену. Та внимательно посмотрела на него, сказала:
— Что с тобой, Алексей?
Он отмолчался. Закрыл глаза, и возникло странное ощущение, приходившее к нему всегда, когда он заболевал, — все, что плыло перед глазами, принимало фантастические формы: или истончалось до карикатурного состояния, или, наоборот, чудовищно разбухало, раздувалось, — одним словом, окружающий мир терял реальные очертания, искажался, как в причудливом зеркале. Черемуха стал слышать свое дыхание, во рту было скверно и сухо, начинала тупо побаливать голова.
Тогда он и понял, что заболевает.
Всю ночь он ворочался и никак не мог найти то единственно удобное положение, которое позволило бы ему заснуть. Утро встретил с отрадой, но не вставал, маялся на кровати.
Жена, как обычно, уходила на работу рано и возвращалась уже вечером, иногда очень поздно. Бывало, что не возвращалась вовсе и ее не было несколько суток — это означало, что она уехала в командировку. Он не удивлялся ее отсутствию: она была серьезная, умная и очень деловая женщина. Много раз он видел ее в президиуме какого-нибудь большого собрания или слышал, как она выступает с трибуны, и в таких случаях странное чувство отчуждения возникало в его душе. Он никак не мог совместить двух этих женщин: ту, что стояла на трибуне, говорила умно и веско, и ту, что спала рядом с ним в постели, разметав по подушке волосы. Ему обычно не хотелось думать о своей жене в образе деловой женщины, он старался заслонить ее другой — той, что хлопотала на кухне, сидела на кровати, выбирая заколки из волос. А ведь это была одна и та же женщина — его жена Надежда Васильевна, Надя.
Где-то в глубине сознания он даже не признавал своей ту строгую женщину, что сидела в президиумах. Что-то протестовало в Черемухе против нее, хотя самолюбие его и было удовлетворено.
Это она, другая, домашняя, шлепала сейчас босыми ногами в полумраке комнаты, потом плескалась в ванне, напевая, потом чем-то звякала на кухне; это она появилась возле его кровати, перед тем как исчезнуть до вечера.
Она склонилась над ним:
— Вставай, Алексей. Сколько можно валяться!
И вот в эту минуту в ней было уже что-то от чужой женщины: и в голосе проскальзывала снисходительная, начальническая нотка, и ладонь, когда она провела по его щеке, была холодновата, и в запахе духов чувствовалось что-то неродное. Она поцеловала его твердыми и еще теплыми губами и исчезла.