Он редко вставал вместе с нею: считал, что спать надо столько, сколько требует организм. И если хотелось подремать после обеда, Черемуха не противился, ложился и днем. Это очень сердило его жену, она ворчала, заставая его лежащим:
— Что ты все время лежишь, лежишь, лежишь! Как тюлень.
— Надя, — говорил он вразумительно и не очень серьезно, — у тебя слишком примитивное понятие о труде. Тебе кажется, что труд — это колоть дрова или вот… ковер пылесосить. Представь себе, что человек может работать и лежа — он думает! Это, кстати, самый тяжелый труд.
— Отстань! — раздраженно бросала она и в сердцах куда-нибудь уходила.
Она его не понимала, он это знал.
— Жена меня не любит, — жаловался Черемуха всякому сочувствующему человеку, чаще всего женщинам в конторе художественных мастерских. — Она никогда не интересуется моей работой. Никогда не спросит: что там у тебя? как? Мне кажется, что она даже немножко презирает меня за то, что я художник, ваятель. И не меня одного. Ей-богу. Нет, лично мне она ничего такого не говорила, но я не раз от нее слышал: я, говорит, вашу братию терпеть не могу.
— За что? — спрашивал сочувствующий человек, будь то мужчина или женщина.
— А черт ее знает! Ты заметь, она никогда не появляется в нашей компании, то есть там, где собираемся мы. Она говорит: вы все какие-то раздерганные, недисциплинированные, бородатые.
— Это справедливо, — говорили ему художники. — Мы такие. Но она тебя не понимает, это точно.
Отношение Нади к его творчеству удручало Черемуху, но он знал жен своих товарищей и всегда ясно сознавал, что его жена и умнее и красивее любой из них.
В обычные дни он вставал, завтракал, потом не спеша шел улицей к старинному монастырю: здесь в верхнем помещении бывшей надвратной церкви была его мастерская. А сегодня Черемуха не встал. «Как хорошо, что я вольный хлебопашец, — подумал он сквозь тяжелую полудрему. — Мне можно никуда не ходить, не заботиться о больничном листе, не отпрашиваться у начальства. Надо мной нет никакого начальства. Я свободный художник!»
Мастерская не привлекала его и в хорошие дни, а сейчас особенно. Она была захламлена, тесна от нагромождения черт-те чего, неуютна. Но все-таки это была его собственная мастерская, не каждый из художников имел такую. К тому же тут все-таки центр города, и поэтому к нему, Алексею Черемухе, с делом и бездельем заходили очень многие.
Чаще других появлялся Поладьев, дюжий мужик, обладатель замечательной бороды. Такой буйной, роскошной бороды Алексей не видел никогда и ни у кого. И, пожалуй, не было в целом городе еще одного человека столь же кипучей энергии. Если измерять состояние духа у людей по некоей шкале, то у одного окажется «чуть тепленько», у другого «прохладно», у третьего «горячо», а у Савелия Поладьева всегда на точке кипения. У Савелия в душе шторм, землетрясение, извержение вулкана!
— Что ты можешь сказать об Апостоле как о художнике? — возглашал он от порога. — Как ты его видишь? Давай только честно и объективно.
Это о главном художнике города Виталь Павлыче. Фамилия его, Апостолов, была переделана в кличку.
— Бездарь, — совершенно искренне говорил Алексей.
— Ага! Так какого же черта он сидит на этой должности? — тотчас взрывался Поладьев. — Какое он имеет моральное право занимать ее?
— На должность ставят не за одаренность, — возражал Черемуха. — Виталь Павлыч бездарен — это факт. Ну и что?
— А я тебе скажу: есть у него талант. Есть! У него дар интригана. Он может подмаслить, знает, кому подольстить, умеет вовремя задавить возможного соперника, кинуть на него тень. Это ли не талант? Только за счет своей изворотливости он сидит. У него болезненное чиновничье честолюбие.
Черемуха считал, что это справедливо, так оно и есть. Но Поладьев должен понимать, что Виталь Павлыч помимо всего прочего пользуется авторитетом в Москве, у него там знакомства, связи, он в глазах многих уже привычная фигура, таким образом…
— Чепуха! — обрубал Поладьев. — Посадите меня — я через пару месяцев буду иметь те же знакомства и связи. Я, понятно, не сяду на это гнусное место, хотя бы мне его и предложили. Я не лезу грудью в капитаны. Но я считаю, что Апостол сидит в этом кресле неоправданно долго! Восьмой год! Подумать только! Это же целая вечность!
— Плюнь, Савел! — рассудительно советовал ему Алексей Черемуха, зная, что последует дальше: Поладьев будет предлагать составить заговор и свалить главного. — Плюнь, Оладьев-Оладышевский. Апостолов — чиновник по сути своей, чиновник по таланту своему и чиновник по положению. Так что все соответствует.