— Господин генерал-майор…
— Не перебивай. Слышал, что там эта ученая голова наболтала? Истинную правду говорит. Уже поспрашивали купцов. Сказывают — степь перед Аралом злая. А нам туда переть. И ведь верно — до Кунграда дойдем, а там стенка. А сил уже нет. Вот что я решил. Тебя пошлю вперед. С ученой головой этой. Парень ты шустрый и глазастый — это я с первого взгляды понял. И решительный. Такой мне сейчас и нужен, а не немогузнайка.
Я чуть не поперхнулся воздухом. С Волковым? В степь?
— Ваше превосходительство!
— Не боись. Плановщиком тебя сделаю, то бишь, квартирмистером[9]. Забирай казаков, с которыми приехал, возьми этого Волкова, проводников толковых из каравана и давайте к Синему морю, Арал-Тенгизу то бишь. С заданием — трассировку пути армии сделать. Будете идти, колодцы описывать, их дебет замерять, пригодность для большого войска определять. Опасности отмечать — где засада может быть, где пески зыбучие. Искать лучшие места для переправ через реки, ежели попадутся. Все донесения мне лично, фурьерами сразу.
Он замолчал, глядя куда-то в темноту.
— Разведку полковую, конечно, тоже вышлю, но… — он повернулся ко мне. — Но главная надежда — это ты, Петро. А точнее — ученая голова Волкова. Он ведь все замеряет, все запишет, в астролябию свою поглядев. Нам нужна точность. Чтобы мы знали, где ждать воду, сколько ее там. Где можно стать лагерем, где нельзя. Каждая мелочь важна.
Он хлопнул меня по плечу.
— Полковнику твоему, Емельяну Никитичу, я сам сообщу. Снаряжайся.
(вот, что имели к 1796 г. и на что ругался Волков)
Глава 4
Ночью я сжег мосты. Не фигурально выражаясь, а в прямом смысле: думал-думал, ворочаясь на кошме, закутавшись в бурку, изводя себя мыслями, доводами и контрдоводами — и в конце концов, встал, подошел к прогоревшему костру и сжег в нем письмо, которое мне случайно досталось от фельдъегеря. Мог сразу отдать его полковнику Астахову. Мог вчера, раскаявшись, поведать о нем генералам — на колени бухнуться на ковры в кибитке, склонить повинную голову, но выполнить последнюю волю царева гонца… И все! Обсуждения, как степь с пустыней побороть, свернуты, генералы вздохнули с облегчением и тут же начали бы судить-рядить, как домой будут возвращаться, где переправы через Волгу искать. Можно было так все обставить, что меня бы не стали ругать, а, наоборот, похвалили бы.
Когда Платов поставил мне задачу, я вдруг понял, что вот он рубикон — пути назад нет: решись я на признание, прослыл бы трусом в глазах этого действительно выдающегося человека. Такого живого, совсем не иконописного, а более чем земного — ругающегося как сапожник, пьющего водку, зло подшучивающего над ученым мужем, борющегося со своими внутренними демонами и одновременно решающего, как совершить Подвиг. Ну не мог я, хоть убейте, включить перед ним заднюю! Стоял перед ним — вокруг шумел лагерь, где-то вдалеке ржали лошади, поблизости раздавался мерзкий звук точильного камня, на котором правили саблю, до нас доносились обрывки разговоров, а я не мог вымолвить и слова. «Снаряжайся», — сказал он мне, я отмер, кивнул и, не сказав ни слова, пошел готовиться к походу.
В итоге, сжег письмо, но так и не заснул. Думалось о разном. Например, о том,что в арьергард отряда в слободе Мечетной может прибыть еще один фельдкурьер. Или из Оренбурга прискачет нарочный с известием о смерти Павла Первого. Или в крепостицах на Нижне-яицкой кордонной линии на реке Урал атаманам сообщат о воцарении Александра I. Ну сообщат и сообщат — мне что с того? Главное, чтобы не привезли приказ о прекращении похода. Не то лихо выйдет: мы в кайсацкую степь уйдем, а про нас забудут. Бррр…
Уснуть не давали и мысли о том, что брать с собой в поход, как вооружить своих казаков. Когда вернулся от атаманов, собрал в круг свой малый отряд — два десятка человек в разномастной, как все полки в лагере, одежде. Единой формы казакам еще не придумали, а потому каждый одевался кто во что горазд. Не очень-то и удобно для командира. Потому приказал всем повязать на руку белую тактическую повязку — как оно в степи дальше пойдет, поживем-увидим, а в многотысячном лагере всяко пригодится.
Распорядился проверить снаряжение, сбрую и предъявить оружие к осмотру. Опять же таки — полное отсутствие стандарта. У кого шашка, у кого азиатская сабля — клыч или персидский шамшир, — ятаганы, кинжалы, ножи-переделки из палашей, пистолеты — набор такой, что хоть оружейную лавку открывай «Клинки и пистоли со всего мира». У одного кавалерийский прусский пистолет, у другого — тульский, у третьего — «пукалка» турецкой работы с инкрустацией из собачьей полированной кости. Ружья… С ними все оказалось не так дурно: половина моих казаков оказалась вооруженной новейшими русским нарезным гусарским карабином образца 1798 года[10], а двое, включая Козина, побывавшие в итальянском походе, могли похвастать австрийскими кавалерийскими штуцерами с восьмигранным стволом. У унтера вдобавок имелся экзотический заграничный ствол, напоминающий обрез, которым он необычайно гордился. У оставшихся — длинные мушкеты низкого качества времен царя Гороха. По их признанию, свои ружья они использовали исключительно для подачи сигнала.
9
«Плановщиком» атаман Платов всегда называл квартирмейстера, коего у казаков называли «квартирмистером» или сокращенно «квартирмистом».
10
ТТХ гусарского карабина образца 1798 г.: калибр — 18,5 мм; нарезов — 8; длина ствола — 795 мм; длина карабина и вес — 1200 мм и 4 кг; цена — 7 рублей и 11 с четвертью копеек.