Блюментритт под влиянием Рисаля довольно скоро соглашается с тем, что монашеские ордены — главное препятствие на пути прогресса Филиппин, однако вольтеровские нападки Рисаля на религию ему не по душе. Его филиппинский друг остается неколебим в этих вопросах и вежливо, но твердо дает отпор Блюментритту, когда тот пытается повлиять на его убеждения. «Позволь мне, — пишет он в 1888 году (тогда они — после долгого сопротивления Рисаля — перешли на «ты», и все их письма начинаются неизменным «брат мой»), — придерживаться мнения, отличного от твоего». Эти разногласия нисколько не мешают их искренней и плодотворной для обоих дружбе. Отныне Рисаль каждые три-четыре дня пишет Фердинанду Блюментритту, аккуратно сообщает ему о своих передвижениях и в каждом городе находит теплые ответные письма. Но не только от него.
В Мадриде остались друзья-эмигранты, которые согласились с программой Рисаля. Программа проста: высоко держать честь филиппинцев и бороться за распространение на Филиппинах испанских законов, за представительство в кортесах и за такую же свободу печати на архипелаге, которая существует в самой Испании. Непререкаемый авторитет Рисаля сплачивал филиппинцев за границей — они поклялись придерживаться этой программы. Но, как уже говорилось, филиппинцы нередко теряют сплоченность с исчезновением авторитета. Первые письма из Мадрида свидетельствовали, что филиппинская колония живет дружно и борется за дело своей страны, пока ее вождь набирается мудрости в ученой Германии. Однако силы инерции хватает ненадолго: уже 3 марта 1886 года Рисаль получает очень огорчившее его письмо от бывшего «мушкетера», который пишет своему «капитану де Тревилю»: «Мы видимся редко — сам можешь представить, насколько мы стали подозрительны и недоверчивы. С тех пор как ты уехал, каждый только за себя. Нигде уже не увидишь большую группу китаез[21]. Похоже, ураган эгоизма смел дружеские связи, ранее объединявшие соотечественников. Ушли дружеские встречи, на которых мы обменивались мнениями. А если и есть группки, то в них только сплетни, взаимные обвинения, и все это не укрепляет дружбу. Всякий скажет, что колония нездорова… Уверяю тебя, все началось с твоим отъездом».
Только в середине 1886 года намечается некоторая тенденция к оживлению, к согласованным действиям. Поводом служат возмутительные статьи расистского толка, которые стал публиковать в испанской печати журналист Пабло Фесед-и-Темпрано под псевдонимом Киокиап. Образчиком его творений может служить статья «Они и мы». В статье он пишет, что филиппинцы — большие дети, у них даже нет бороды — этого «верного» признака мужественности, и вообще их внешние черты «постоянно напоминают о дарвиновской теории о происхождении этих людей от обезьян… Между ними и нами — пропасть, испанец всегда гордо на ногах, малаец — покорно на коленях. Как может индио, убогий телом и разумом, болтать о родине и братстве, о цивилизации и культуре? Тела без одежд, мозги без мыслей…».
Статья написана с явным вызовом, вызов этот принят — Киокиап становится штатным врагом и политическим противником филиппинской колонии в Испании. Первым ему отвечает Грасиано Лопес Хаена, но странно! — его статья носит совсем не боевой характер: «Мы не отрицаем, что Филиппины отстали, очень отстали от современности, а эта отсталость вовсе не есть результат невосприимчивости к культуре, не есть результат неспособности нашей расы. Она результат (скажем об этом во весь голос!) деятельности монаха, который, хотя и является миссионером католической веры, а также представителем Испании и ее цивилизующим фактором в тех краях, тем не менее нашел в индио неиссякаемый источник эксплуатации и похоронил его в невежестве и фанатизме». Отпор Киокиапу здесь не очень сильный — за обычной риторикой и сложным построением фраз у Лопес Хаены все же можно усмотреть попытку оправдаться перед расистом. Рисалю это ясно, но пока он следит за борьбой, не принимая в ней непосредственного участия и лишь в письмах призывая соотечественников к единству.
Несмотря на все огорчения, Рисаль совершает путешествие по Рейну в отличном расположении духа: работа над романом почти закончена, там содержится ответ Киокиапу, и скоро соотечественники услышат его. Он плывет от Майнца до Кельна, посещает Франкфурт. Цель его путешествия — Лейпциг, который уже тогда славился высокой полиграфической культурой, там он надеется издать свой роман. Верный своей привычке, он ведет дорожный дневник, подробно, почти по-школьному, описывает увиденные достопримечательности. Он по-прежнему полон любви к Германии, к трудолюбию ее обитателей, но и здесь диссонансом для него звучит шовинизм. «Среди пассажиров был один старик, который только и делал, что хвалил Германию», — раздраженно отмечает он между двумя записями о красоте рейнских пейзажей. Находится в дневнике и место для философских раздумий: «Прощай, Рейн, древний, поэтический Рейн! Твои воды будут еще течь много столетий, как, сменяя друг друга, текут поколения людей! Солнце испаряет твою воду, она падает снегом в Альпах и вновь питает тебя, и ты течешь по тому же руслу, как человечество идет по пути, проложенному умершими. Но дух? Дух человеческий возвращается? И существует ли он?»
Но надо печатать роман. Сначала Пасиано выразил согласие оплатить все расходы, но непрерывные разъезды Рисаля и сообщения о том, что конца работы не видно, вселяют в него сомнения. «Было бы неплохо, — пишет он младшему брату, — если бы ты подождал, пока другие не вынесут вердикта о твоей книге. Если, как ты полагаешь, он будет благоприятным, — прекрасно, можешь поставить свечку. Но если, как я полагаю, он будет отрицательным, тогда тебе никто не поможет. О чем твоя книга? Если в ней истина, то ты напрасно на нее полагаешься, если же в ней лесть и ложь… — но в это я не могу поверить, зная тебя». Несколько неясное высказывание о напрасных надеждах на истину означает, видимо, что слово истины о положении на Филиппинах лишит Рисаля последней надежды на возвращение домой. Тем не менее Пасиано высылает деньги, часть которых должна пойти на печатание книги. Делает он это только в марте 1887 года, тогда как книгу надо издавать немедленно — ведь в ней ответ Киокиапу, она должна восстановить пошатнувшееся единство филиппинцев. Рисаль обращается за помощью к друзьям-эмигрантам в Мадриде, но те сами жалуются на безденежье. «Так ты уже пять раз просил денег из дома? — вопрошает его один из мадридских изгнанников. — Хорошо бы они помогли. Можешь быть уверен — если бы издание зависело от меня и если бы у меня были деньги, которых и у тебя сейчас лет, я бы охотно стал твоим меценатом. Но ты же знаешь состояние моих финансов…»
Печатать книгу не на что, но Рисаль обнаруживает, что жизнь в Лейпциге дешевле, чем в других городах Германии, и задерживается здесь на два месяца. «Я прибыл в этот город два месяца назад, — отмечает он в дневнике, — и пока не могу на него пожаловаться. Здесь все самое дешевое в Европе. Четыре раза в неделю я хожу в гимнастический зал, что обходится мне всего в 75 пфеннигов в месяц». Рисаль осматривает поле «битвы народов», пивные заводы, где, записывает он, «мне пришлось выпить три кружки пива и я ушел оттуда в чрезмерно веселом настроении».
Его отвлекает и присущая ему любознательность — из Лейпцига он совершает поездки в Галле и Дрезден. В Дрезден его влечет знаменитая картинная галерея: образованный человек второй половины XIX века должен постоять несколько минут в благоговейном молчании перед «Сикстинской мадонной» Рафаэля. И Рисаль послушно созерцает знаменитую картину, хотя, судя по дневнику, она не производит на него особого впечатления. Сам превосходный живописец, Рисаль работает совсем в ином манере, для которой главное не полутона, а резкие контрасты, не плавные переходы, а противопоставление цветовых пятен — таков эстетический канон филиппинцев.
Верный своей привычке посещать культовые сооружения разных религий, он заходит и в русскую православную церковь, «маленькую, но красивую, в плане представляющую два креста, русской архитектуры, полувосточной, с пятью главами, иконами Христа, апостолов и святого Михаила. На алтаре восковые свечи, в других местах — стеариновые, у входа газовый рожок».