Есть и еще один аспект в событиях 1888 года. В сознании многих филиппинцев этот год воспринимается как особый, магический год «трех восьмерок». В этот год, считают многие, легендарный герой Бернардо Карпио, закованный в пещере, пробудится ото сна, разорвет цепи («восьмерки»), прогонит испанцев и освободит народ от чужеземного гнета. Год спустя газета эмигрантов напишет: «Предыдущий год был на Филиппинах годом самых фантастических предсказаний. Провидение словно взялось подтвердить восточные предрассудки — в 1888 году произошли события огромной важности».
ГОДЫ СКИТАНИЙ. РОМАН-ПРОГНОЗ «МЯТЕЖ»
Как пожухлый листок в непогоду,
через горы, леса и поля,
по планете скитается странник:
где душа, где любовь, где родная земля?
Вырвавшись на свободу, Рисаль все еще с ужасом вспоминает о пережитом на родине. Но, как всегда, путешествие успокаивает его: вид восходов и закатов, которыми он по-прежнему восхищается, общение с попутчиками смягчают его душу. Но ненадолго — Гонконг напоминает ему о трагедии родины, стонущей под испанским игом. Здесь, в изгнании, живут несколько десятков филиппинцев, жертв (большей частью невинных) восстания 1872 года. Почти все они влачат жалкое существование, почти все отказались от борьбы и испытывают непреходящий страх. Особенно тягостное впечатление производит на Рисаля судьба одного из них — Бальбино Маурисио. Он был сослан на Марианские острова, бежал, переодевшись монахом, осел в Гонконге. Жить ему было не на что, и он послал сына в Манилу, умоляя родственников помочь ему. Помощь родственников — святая обязанность всех филиппинцев. Но страх перед испанцами пересиливает это чувство: сыну дают несколько песо и просят вернуться туда, откуда он прибыл. Для человека, воспитанного в филиппинских традициях, ничто не может быть трагичнее: лишить человека поддержки семьи — это все равно что похоронить его заживо.
И конечно, Рисаль не может не усмотреть в положении этого парии аналогии с собственной судьбой: «Встреча с этим несчастным, заслуживающим лучшей участи, полезна для меня, ибо подготавливает к моей собственной судьбе, которая может оказаться куда хуже».
И тут же, в Гонконге, напоминание о виновниках всех бедствий филиппинцев — о монахах. Доминиканцы владеют здесь доходными домами — их 750! — и имеют немалую долю в банках, «ворочают миллионами», отмечает в дневнике Рисаль. Феодалы на Филиппинах, в Гонконге изворотливые монашеские ордены предстают как капиталистические эксплуататоры.
Только один филиппинец живет сносно, даже богато. Это Хосе Мария Баса, процветающий предприниматель. Реформаторы как на самих Филиппинах, так и в Испании давно поддерживают с ним связь, через него идет оживленная переписка, к нему же поступают суммы, собранные на островах для движения пропаганды, а он пересылает их в Мадрид и Барселону. Сам Баса прекрасно осведомлен о ведущей роли Рисаля в филиппинском движении. Несмотря на разницу в возрасте — Баса на 22 года старше Рисаля, — гонконгский эмигрант сразу признает авторитет и главенство своего молодого соотечественника, становится его гостеприимцем и гидом, а позднее — главным связующим звеном между вождем филиппинцев и его соратниками на родине.
…Баса показывает своему гостю город (как раз в это время проходит китайский праздник с обязательными фейерверками), ведет его в китайский театр. Страстный театрал и сам в некотором роде драматург, Рисаль с интересом знакомится со сценическим искусством китайцев. Он быстро осваивается, причем непривычность не мешает ему оценить смысл и красоту происходящего на подмостках. «В китайском театре, — записывает он, — когда актер говорит «в сторону», другие притворяются, будто ничего не слышат, и поворачиваются к нему спиной. Изображающий всадника держит в руке плеть — это означает, что он на коне. Поднимает ногу — это означает, что он входит в дом. Закрывает дверь — делает соответствующее движение в воздухе». Тут все непросто для восприятия, много условностей, рассчитанных на хорошо подготовленного зрителя. Рисаль, человек универсальной культуры, чуть ли не мгновенно схватывает суть, и китайский театр доставляет ему подлинное эстетическое наслаждение.
Совершив короткое путешествие в Макао, договорившись с Басой о связи в дальнейшем, Рисаль через две недели отплывает из Гонконга в Японию. Его сосед по каюте — протестантский пастор, с которым Рисаль опять, как когда-то с Ульмером, ведет высокоученые разговоры о сущности религии. Но не очень часто: ветер свежий, пароход изрядно качает, и Рисаль большей частью молча страдает на койке. Через шесть дней пароход бросает якорь в Иокогаме.
Перед ним открывается возможность познакомиться с еще одной самобытной восточной культурой, и он эту возможность не упускает. Япония интересна ему еще и потому, что совсем недавно покончила с самоизоляцией. Произошла революция Мэйдзи, в стране бурно развивается капитализм — а он мечтает о таком же развитии на Филиппинах! Отрицательные последствия роста капиталистических отношений внутри страны пока еще не очень заметны, но экспансионистские устремления Японии уже обозначены четко — она устремляет взоры на Китаи, Корею… Японцы вовсе не стремятся отказаться от своей традиционной культуры. Это особенно интересует заезжего филиппинца: кто знает, может быть, японский опыт окажется полезным для его соотечественников.
…В Японии Рисаля встречают представители испанской дипломатической миссии: временный поверенный, пишет Рисаль, просит о свидании «через две минуты после того, как я вошел в свою комнату в отеле». Испанские дипломаты получили распоряжение генерал-губернатора Терреро: принять Рисаля, окружить его заботой, расположить к себе и, если удастся, оставить при миссии на дипломатической службе. Терреро-и-Перинат заботится вовсе не о Рисале. Он хотел бы нейтрализовать опасного филиппинца, приручить его. Для Рисаля это не секрет. Приняв предложение поселиться в здании миссии, Рисаль пишет другу: «…в основе (приглашения. — И. П.) лежит желание следить за мной, но мне прятать нечего». Дипломаты стараются выполнить возложенную на них задачу: «Эти кабальеро сказали мне, что на Филиппинах я волей-неволей превращусь в агитатора!», здесь же он может быть драгоманом.
По прибытии в Японию Рисаль не понимает ни слова по-японски. Еще в Париже его, случалось, принимали за японца, который, однако, не знал ни одного иероглифа. История повторяется: «И вот твой друг Рисаль здесь, — пишет он Блюментритту, — предмет удивления японцев — у него японская внешность, а по-японски он не говорит. На меня глядят с недоумением, а дурно воспитанные дети смеются надо мной… Они думают, что я европеизированный японец, выдающий себя за европейца». Это его раздражает, и он начинает форсированно изучать японский язык. Необыкновенные способности выручают его, и через сорок дней испанские дипломаты уже с полным основанием предлагают ему место переводчика при миссии. Они вообще всячески его обхаживают: предлагают послать через дипломатическую почту подарки семье (фарфоровый сервиз родителям, ширму для Пасиано, японские гребни сестрам), устраивают ему поездки по стране. Он пользуется их любезностью, но от государственной службы отказывается категорически.
Япония производит на него глубокое впечатление: «Мне нравятся японцы, — записывает он, — здесь великолепные виды, цветы, деревья, мирные поселяне, готовые услужить». Нравится ему не только страна. По японскому обычаю, который, заметим, не противоречит и филиппинским нормам, Рисаль берет себе временную жену, последнюю представительницу обнищавшего самурайского рода. Ее зовут Сеи-ко, Рисаль называет ее О-сэй-сан и перед отъездом из Японии посвящает ей такие проникновенные строки: «О-сэй-сан, саенора, саенора! Я провел с тобой золотой месяц, не знаю, будет ли еще такой в моей жизни. У меня было все — любовь, дружба, деньги, почести. И все это я покидаю ради неопределенного, неведомого будущего. Здесь мне предлагают безмятежную жизнь, любовь, заботу…Имя твое живет в дыхании моих губ, образ твой оживляет* мои думы. Будет ли в моей жизни еще один волшебный полдень, как тот, в храме? Будут ли еще такие спокойные часы, наполненные блаженством? Ты — цветок камелии, ты столь же свежа и изящна… Все кончено, саенора, саенора!» Эта запись — единственное документальное свидетельство японской привязанности Рисаля[25].
25
По данным японских рисалеведов, в 30-х годах была предпринята попытка отыскать «Мадам Баттерфляй» Рисаля. Газета «Майнити Симбун» опубликовала приведенный выше отрывок из дневника Рисаля и обратилась к читателям с просьбой сообщить данные о Сеи-ко. Газета утверждает, что ей удалось установить личность О-сэй-сан Рисаля, которая заявила: «Я хочу, чтобы меня оставили в покое, и не желаю давать интервью». Соответствует ли это действительности, сказать трудно.