— Час пятьдесят, — укоризненно сказали мне, глядя, как я ставлю на пол сумки.
— Извини, не смогла раньше, — не тратя сил на бесполезные оправдания и еще более бесполезные обиды, сказала я и присела на табуретку, чтобы снять уличные туфли.
— Как и все эти семь лет, — покачал головой он и добавил: — Я ухожу.
У меня внутри все оборвалось от этих слов. Он уходит? Совсем?! Но… да нет же. Я просто неправильно его поняла. Я постоянно его неправильно понимаю, выдумываю себе какую-то ерунду. Надо выдохнуть, улыбнуться… задавить к чертям собачьим обиды и сомнения, они способны испортить любые отношения…
— Только ненадолго, и купи по дороге батон, я забыла, — попросила я после медленного выдоха. — Я за час все приготовлю.
Он скрестил руки на груди, словно защищаясь.
— Анна…
Ну да, я не очень хорошо готовлю. Не дано мне. Лешенька терпит мою бесхозяйственность только потому, что очень меня любит. Он очень многое во мне терпит из любви. Другой бы на его месте давно нашел себе более подходящую пару. Не такую здоровенную кобылу, как я. Более женственную и мягкую. Умеющую готовить его любимое фрикасе и правильно выбирать галстуки. Не пропадающую на работе днями и ночами. Понимающую и поддерживающую его.
— Хочешь, поедем в ресторан? — предложила я, с ужасом представив, что сейчас опять придется влезть в тесные туфли, заново накраситься и минимум два часа вести себя как леди. И это не считая того, что после магазина от вчерашней зарплаты остались сущие гроши. Только-только оплатить коммуналку и закупиться продуктами на полмесяца. Если еще и ресторан, то от новых туфель к лету придется отказаться.
— Анна, — обиженно покачал головой Леша. — Ты, как обычно, слушаешь только себя. Тебе безразлично все, что я говорю, ты плюешь на мои просьбы, ты, — его голос дрогнул, — ты опоздала даже сегодня, в такой день! И пытаешься загладить вину, приглашая меня в ресторан? Как престарелый папик содержанку! Я готов был мириться с тем, что в тебе ни на грош романтики, но оскорблять меня так! Я надеялся, что можно что-то исправить, но ты сама все испортила. Я ухожу. Я столько сил, столько внимания вложил в тебя, и все впустую… Анна! — он поднял ладонь, запрещая мне вставить хоть слово. — Собери мои вещи, я заберу их завтра. Не могу оставаться тут ни минуты. И не вздумай устраивать сцены. Не позорься еще больше.
Сцены? Позориться?..
С каждым его словом мне все больше казалось, что это все — дурной сон. Или бездарная постановка самодеятельности. Причем Леша почему-то произносит мои реплики… или не мои? Мне казалось, это я вложила в него и силы, и внимание, и деньги. Ну вот, опять я думаю о деньгах, это ужасно меркантильно и несовместимо с настоящей любовью. Ведь у нас же настоящая любовь! Была… Ему приходилось нелегко — без связей в столице, без поддержки родителей, без нормальной работы. Но ведь все наладилось, как раз сейчас и наладилось, и работу он нашел…
Почему же тогда вот так? Не может быть, чтобы Надь Пална была насчет него права. И Надь Пална, и коллеги, и обе мамы, и бабуля…
Мне резко захотелось спрятать лицо в ладони и не смотреть на Лешу. Я всегда, несмотря ни на что, старалась видеть в нем только хорошее — потому что мы сами творцы своей судьбы и все такое. Но сейчас у меня не получалось. Совсем. Разве я виновата, что старалась быть для него идеальной?
— Я не… — пробормотала я и осеклась.
Все слова куда-то делись, а те что остались — застряли в горле комком непролитых слез. Словно я — не тридцатидвухлетний успешный хирург Анна Альбертовна Преображенская, а трехлетняя девочка Нюся, от которой почему-то уходит любимый папа.
Я так и сидела на табуретке в прихожей, когда Леша неторопливо и изящно надевал ветровку и мокасины, поправлял перед зеркалом челку и выходил за дверь. Не попрощавшись.
Я так же молча сидела на табурете, и когда внизу хлопнула дверь подъезда. Только вздрогнула. Мне отчаянно хотелось вскочить, броситься за ним, объясниться, обещать — что я сменю работу, что научусь готовить чертово фрикасе и даже…
А что даже, собственно говоря? Стану кем-то другим? Кем-то вроде той фифы с «Лексусом» и без мозга? Так не выйдет же. И фрикасе я готовить не научусь даже ради великой любви. Да и была ли она, эта великая любовь?
Сомневаться в том, в чем я убеждала всех на протяжении семи лет, мне не хотелось до дрожи в коленках. Но здравый смысл, пилить его без наркоза, прорывался сквозь простую женскую обиду и насмешливо тыкал в меня узловатым проникотиненным пальцем, в точности как у Михаила Исаевича, моего профессора из Второго Меда.