-- Так точно.
-- Безо всякой причины?
Пауза, потом:
-- Так точно.
-- Он мог сбить атаковавший вас самолет?
-- Я... так точно.
-- Так почему он этого не сделал?
-- Потому что... он пел.
Виттер откинулся на спинку кресла.
-- Пел? И так увлекся пением, что забыл выстрелить?
-- Так точно.
-- В таком случае почему... почему вы не сбили этот самолет?
-- Я тоже пел.
Самолеты КВС были уже совсем близко. Солдат-зенитчик насвистывал какой-то мотивчик и ждал. Лунный свет поможет ему. Поудобнее устроившись на кресле, он заглянул в визир. Все было готово.
Это происходило во второстепенном уголке оккупированной Франции, да и солдат не был каким-то особенным, -- просто хорошим наводчиком. Он посмотрел вверх, на поблескивающее в небе облачко. Это напоминало негатив. Британские самолеты будут темными в отличие от этого облака, пока их не поймают прожектора. И тогда...
Впрочем, неважно. "Левой. Левой. Левантинец с револьвером..."
Они пели это прошлым вечером в кантине. Привязчивая штука. Когда он вернется в Берлин -- если вернется, -- нужно обязательно рассказать приятелям. Как там было?
Мысли солдата текли независимо от механического ритма, который пульсировал в его голове. Неужели он задремал? Зенитчик резко встряхнулся и тут же понял, что вовсе не спит. Нечего бояться. Песенка его будит, а вовсе не усыпляет. Ее бодрый, стремительный ритм проникал человеку в кровь с этим своим
ЛЕВОЙ
ЛЕВОЙ
ЛЕВАНтинец...
Но он должен быть бдительным. Когда прилетят самолеты КВС, нужно сделать все четко. А они как раз подлетали. Издали доносилось слабое пульсирующее гудение моторов, монотонное, как та песенка. Самолеты летят на Германию, леваков не переносят, хотя держат нос налево...
ЛЕВОЙ!
ЛЕВОЙ!
ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером
ЛЕВАков не ПЕРЕНОСИТ...
Не забыть о самолетах, рука на спуске, глаз к визиру, нос налево...
ЛЕВОЙ!
ЛЕВОЙ!
ЛЕВАНтинец с РЕВО...
Самолеты все ближе, англичане подлетают. Постой, не стреляй, подожди, пока приблизятся, и тогда...
ЛЕВОЙ
ЛЕВОЙ
ЛЕВАНтинец и моторы, прожектора, они уже близко, очень близко, не переносит, хотя держит нос налево...
ЛЕВОЙ!
ЛЕВОЙ!
ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером...
Пролетели. Самолеты пролетели над ним. А он не выстрелил.
Забыл!!!
Они пролетели над его головой, и не осталось ни одного. "Хотя держит нос налево..."
ЛЕВОЙ!
Рейхсминистр пропаганды посмотрел на рапорт так словно лист бумаги вот-вот превратится в Сталина и бросится на него с оскаленными зубами.
-- Нет, -- решительно заявил он. -- Нет, Виттер. Если это неправда, то неправда. Но если правда... нам нельзя признаваться в этом.
-- Не понимаю, почему, -- возразил Виттер. -- Дело наверняка в этой самой песенке. Я изучаю вопрос уже давно, и это единственное логическое объяснение. Эта песенка опутала германоязычный мир. Или вскоре опутает.
-- Но чему может повредить какая-то там песенка?
Виттер постучал пальцем по рапорту.
-- Пожалуйста, прочтите. Отряды нарушают строй, пускаясь в... как же это называется? Ах, да, ритуальный танец. И при этом непрерывно поют эту песенку.
-- Запретите им петь, -- распорядился министр, но в голосе его звучало сомнение.
-- Да, но разве можно запретить им думать? Они всегда думают о том, что verboten[8]. И с этим ничего нельзя поделать, это в природе человека.
-- Это я и имею в виду, Виттер, говоря, что мы не можем признать угрозу этой... песенки. Ни к чему раскрывать всей Германии размеры угрозы. Пока ее считают бессмысленным набором слов, может, как-то удастся забыть о ней. Когда-то же ее все равно забудут, -- добавил министр.
-- Фюрер...
-- Он ничего не должен знать. Нельзя говорить ему об этом. Фюрер -весьма нервный человек, Виттер, о чем вы, конечно, знаете. Надеюсь, эта песенка не дойдет до его ушей. А если даже дойдет, нельзя допустить, чтобы он осознал ее потенциальную опасность.
-- Потенциальную?
Министр сделал уклончивый жест.
-- Люди кончали с собой из-за этой песенки. Например, доктор Шнейдер. Очень нервный человек, в сущности подверженный маниакально-депрессивному психозу. Не сумел смириться, что леваков... что этот стишок постоянно звучит у него в голове. В приступе депрессии он принял яд. Были и другие. Между нами говоря, Виттер, это очень опасная вещь. И знаете, почему?
-- Потому что не имеет смысла?
-- Вот именно. Я помню стихи -- может, и вам они известны: "жизнь -это взаправду, жизнь -- это серьезно". Немцы верят в это. Мы -- раса логиков. Мы побеждаем логикой, поскольку арийцы -- это суперраса. Но когда сверхлюди понимают, что не могут справиться с собственным разумом...
Виттер вздохнул.
-- В голове не умещается, что паршивая песенка может оказаться так важна.
-- От такого оружия нет защиты. Если мы признаем, что она опасна, это удвоит или даже утроит ее значение. В данный момент множество людей имеют проблемы с концентрацией внимания, некоторые не могут справиться с неконтролируемыми ритмическими движениями. Представьте себе, что случится, если мы запретим людям думать об этой песенке.
-- А нельзя использовать психологию? Осмеять это явление, как-то объяснить его?
-- Да это и так уже смешно: абсурдный набор слов, претендующий разве что на звание дури. Так что и объяснять нечего. Кроме того, поговаривают, будто кое-кто находит в этой песенке какие-то намеки, а это уже верх идиотизма.
-- Да? Что вы говорите!
-- На голод. На нужду. Даже на отход от идеалов национализма. Даже... до чего вздорная идея... намек на... -- министр указал взглядом на портрет, украшающий стену.
Виттер удивленно хмыкнул, но после минутного колебания рассмеялся.
-- Мне это даже не приходило в голову. Абсолютный идиотизм. Правда, поначалу мне было интересно, как левантинское происхождение связано с ненавистью к левакам. Может, какая-то этническая черта?
-- Не думаю. Это скорее связано с... Гауптштурмфюрер Виттер!
Последовала немая пауза. Наконец Виттер поднялся, отсалютовал и вышел, старательно ломая навязчивый ритм. Министр вновь посмотрел на портрет, побарабанил пальцами по толстому рапорту, а затем отодвинул его в сторону, чтобы прочесть машинописную бумагу с грифом "Срочно". И правда, дело было срочное. Через полчаса фюрер должен был выйти в эфир с речью, которой ждал весь мир. Она должна была объяснить кое-какие щекотливые вопросы -например, русскую кампанию. Это была хорошая речь, превосходный образец пропаганды. Передач должно было быть две: одна будет транслироваться на Германию, вторая -- на весь остальной мир.
Министр встал и начал ходить взад-вперед по пушистому ковру. Его лицо кривила нервная гримаса. Был только один способ справиться с врагом: задушить его. Встать к нему лицом и разнести в пыль. Если бы все немцы обладали его ментальностью, его уверенностью в себе, идиотская песенка никогда не набрала бы такую силу.
-- Как там этот стишок? -- бормотал министр. -- Левой. Левой. Левантинец с револьвером... -- ну и что тут такого? Мне это нисколько не вредит, не выводит из строя мой разум. Я повторяю ее, но только если сам хочу. И сейчас я делаю это по собственной воле, чтобы доказать, что этот стишок нисколько не опасен... по крайней мере, для меня. Пожалуйста: "Левой! Левой! Левантинец..."
Министр пропаганды расхаживал взад-вперед, декламируя несносный стишок. Он делал это не в первый раз... разумеется, только для того, чтобы доказать, что он сильнее.
Адольф Гитлер думал о леваках. И о России. Кроме того, имелись и другие проблемы. Нелегко быть вождем. Придет час, и явится некто лучший, а он отойдет в тень с сознанием выполненного долга. Заигранную пластинку заело, и Гитлер вновь задумался над текстом своей речи. Да, она была хороша. Эта речь многое объясняла: почему не удалось в России, почему провалилось вторжение в Англию, почему англичане совершают невозможное -- атакуют континент. Проблемы эти сильно тревожили его. Собственно, это были никакие не проблемы, но народ мог превратно истолковать факты и потерять веру в своего фюрера. Речь объяснит все -- даже темное дело Гесса. Геббельс целыми днями шлифовал психологические нюансы выступления, поэтому было особенно важно произнести речь без запинок. Гитлер потянулся за ингалятором и освежил горло, хотя необходимости в этом и не было: его голосовые связки были в идеальной форме.