— Кончай базар, слышь?! — встрял третий, и первые двое замолчали сразу. — Ленчик сказал, вот вы и прилетели. Че вам, только жидков трясти? Зато лавэшки получим — Леня сказал, что всем хватит, и нам, и жен пацанов подогреем. Леня за базар отвечает. Там такой кусок — раздергаем, ляжем тихо и поживем нормально. Давай, Толстый, проверь лучше бабу — не сдохла? И поспрашиваем ее, кто там за ней стоит, — пока Лени нет, все равно делать нечего.
И свет появляется, и воздух, и меня дергают сильно, и света еще больше, и я понимаю, что лежала лицом вниз, накрытая чем-то вроде подушки или покрывала, а теперь меня перевернули. Рожа надо мной, большая и жирная, я ее вижу отчетливо правым глазом — а когда меня дергают еще раз, и я сажусь, вижу и остальных, щурясь от яркого электрического света. Все тело затекло, не только голова болит, но и заведенные за спину руки, слипшиеся как любимые мной в детстве лимонные дольки, перекорежившись в жестяной банке, — и пытаюсь вернуть их в привычное положение, но не получается. И меня это немного удивляет, и на этих я не обращаю внимания, все пытаясь понять, что у меня с руками, пока не приходит в голову, что они связаны.
— Жива, падла, — констатирует тот командный голос, который вступал в разговор самым последним. — Надо воды ей дать, чтоб не сдохла, — считай полсуток в багажнике валялась. Хочешь пить, паскуда?
Я понимаю, что вопрос обращен ко мне — и пить хочу, теперь, когда он напомнил. Очень хочу, но вот невежливое обращение мне не нравится. Я опять отвлекаюсь от них и пытаюсь понять, как я здесь очутилась, и для этого не требуется великого напряжения — их реплики, до этого просто просочившиеся в мою голову через уши, теперь оседают в мозгах, завершая моментом выстроившуюся цепочку — Санта-Моника, ночь, пристань, джип перед нами, таран, бесформенный ком одежды без лица, Виктор, голос Ленчика, стрельба сквозь стекло, удар…
Сильный шлепок по лицу заставляет вздрогнуть, возвращает в голову утихшую было боль.
— Оглохла, сука?!
— Не бей по лицу, Толстый. Леня же сказал.
— Да у нее рожа один хер как у вокзальной бляди — глаз-то вон, твоя ж работа, Андрюха.
— Рожу не трогать! Я б сам ей попортил — когда в январе у мотеля пацанов завалили, мне в больнице физиономию полдня латали. Ее ж работа — она платила. А ты, падла, кивай, когда тебя спрашивают! Хочешь пить?
Киваю, и толсторожий рывком срывает то, что заклеивает мне рот, и какое-то время спустя сует мне в лицо чашку, ударяя ею о зубы, и вода льется внутрь — и по лицу, и под куртку, но главное — внутрь.
— Еще! — только и могу произнести, потому что кажется, что могу выпить небольшое озеро, и этот приносит еще чашку, а потом еще и еще, и я уже мотаю отрицательно головой, а он все льет в меня воду. И когда я закрываю рот, больно давит мне на щеки, вливая очередную порцию. А потом сильно бьет в живот, и я от боли и неожиданности падаю на пол, и меня рвет выпитой водой, выходящей из меня спазмами и толчками.
Общий смех — наверное, и вправду смешно, и меня поднимают опять, за воротник куртки, тонкая кожа которой жалобно трещит от рывка, и сажают на стул. Когда спазмы проходят, и снова есть чем дышать, и вставшая в глазах влажная пелена уходит, растворяясь, поднимаю голову, видя перед собой длинное лошадиное лицо, скалящее большие зубы, нечасто общающиеся со щеткой, покрытые мутным илом.
— Еще пить хочешь, сучка?
— За сучку ответишь, — говорю машинально, пока не испытывая к ним ни злобы, ни ненависти, все еще приходя в себя. И снова удар в живот, сбоку, где толстомордый стоит.
— Крутая сучка, а, братва? — делано изумляется длиннолицый, украшенный большим неровным шрамом. — Ладно, сейчас мы из тебя понты повыбиваем. Я с такими, как ты, дело имел — как-то из одной такой лавэ тряс, коммерсантка была. Тоже на понтах, упрямая — так мы ее увезли на денек в одно тихое место, погладили немного утюгом, в ванной потопили, бутылок в дырки позасовывали, она уже к вечеру все готова была отдать. Все и отдала — только сдохла с колом в дырке, чтоб не понтовалась больше…
Я слушаю его тупо, не сомневаясь, что он говорит правду, и чувствуя вдруг, что эмоции возвращаются — в виде мощной яркой вспышки — и сами открывают рот, разжимая предусмотрительно сжатые губы.
— Смелый ты пацан, — произношу тихо в ответ. — Только я тебе не коммерсантка, у меня муж был в авторитете и таких, как твой Ленчик в шестерки брал, чтобы было кому на шухере постоять. И за братву я тебе могу порассказать побольше, чем ты мне. И никаких лавэшэк вы не получите — да и не уедете отсюда, вас тут и закопают!