— А мы?
— А че вы? Вернемся, бабок лом, наберете пацанов новых, ты, Андрюха, за старшего, раз Серого грохнули. И вперед. Только чтоб про бабки, на которые эту напрягли, молчали. Будут спрашивать, скажете, что летали потому, что братва местная просила помочь и заплатила нормально за работу — но чтоб про миллионы никому! И еще там одни люди за нее могут начать спрашивать, тюменские могут объявиться, — так вот, мы с нее ни хера не получили потому, что смотала она. Наняла негров каких-то, они наших завалили десять человек, и их тюменца тоже, а баба смотала, может, черные ее сами кончили. Хер им, а не бабки, тюменцам, — мы под стволы лезли, пацанов потеряли столько, короче, наше все, усекли?
— А сколько там? Тот тюменский про пятьдесят лимонов говорил, да? — не умолкал Андрюха.
— Да какой там! — презрительно протянул Ленчик. — Десять у нее есть, и ни цента больше. Так что тюменцы пусть отдыхают, а нам всем хватит, я ж сказал. Каждому по лимону, когда все выдернем — и семьям пацанов, Серого и Сашка, подкинем по пол-лимона. Как?
Тишина, видно вызванная неслыханной щедростью Ленчика — естественно, решившего себе прикарманить все остальное и, как и я думала, ничего не отдавать тюменцам и все свалить на меня.
— С такими бабками я бы тоже на Гавайи…
— Молодой еще, Андрюха, — ты поднимись, пацанов воспитай, похавай с мое, а там и отдохнешь. Мне пора, я свое отпахал…
Я чуть улыбнулась, слушая их диалог, вспомнив, как Ленчик не захотел давать мне отсрочку, спровоцировав конфликт раньше, чем мы планировали — как раз в тот день, когда Рэй убрал первых двух его людей, и представила себе смешную картину… Подумала, что Ленчик потому бесится, что ему уже кажется, что деньги — вот они, только руку протянуть, и он наверняка мечтает об особняке в Майами или на Гавайях, и уже видит себе в окружении грудастых красоток и негров в ливреях, курящим сигары и лениво стряхивающим пепел в гигантскую золотую пепельницу. И вот я представила такую сценку, которую видела в Москве на Арбате — там фотограф стоял рядом с вырезанным из плотного картона японским борцом сумо, экзотичным, жирным, гигантским, и предлагал всем желающим подойти к картону сзади и сунуть голову в отверстие, и запечатлевал их в таком виде.
И в моих мыслях Ленчик всовывал голову в целую конструкцию, приставляя ее к телу классического миллионера, сидящего на борту собственной яхты в окружении девиц, и пальмы на фоне, и голубой океан, и пахнет достатком и богатством. Только вот не видел он того, что с позиции фотографа смотрится комично, и не только потому, что череп маловат, не по Ленчику образ, но и потому, что диссонирует его физиономия с телом богача, и хотя и сценка-то вся убогая, сразу ясно, что Ленчик на эту роль ну никак не подходит. Но ему-то не видно, он же с обратной стороны — и он уже так вжился в эту роль, что отходить не хочет, убирать поганую свою голову, потому что нравится ему испытанное ощущение. И я перестала улыбаться и даже сплюнула на пол от отвращения, от мысли о том, какие же они все уроды, Ленчик и его команда, и как обидно проиграть таким вот ублюдкам.
А потом все ушли, один остался, он телевизор смотрел, когда я вышла, и добралась до постели, и рухнула лицом вниз, и молчала, когда он мне руки, вытянув их вперед, замотал и заклеил, приподняв голову, рот: боялись, наверное, что я могу заорать и услышит кто-нибудь, проходящий мимо номера. И я опять заснула. А вечером — когда меня разбудили, свет не пробивался уже сквозь закрывшую окно плотную штору — все повторилось. Вперлись всей толпой, и брали меня по очереди, то по трое, то по двое, то по одному, а остальные играли в карты, судя по репликам, и отпускали шутки, и давали друг другу советы относительно меня. И хотя это длилось дольше, чем утром, они уже не торопились, и я подолгу стояла на коленях попкой к ним, и никто ко мне не прикасался, видно доигрывали партию, покрикивая мне, чтобы готовилась, а потом вдруг брались за меня сразу вдвоем.
А я ни о чем не думала, я все вспоминала и вспоминала, чувствуя горечь внутри оттого, что так все получилось — тем более что нам оставалось до победы каких-то полшага. А потом, в какой-то момент, увидела у Ленчика уже свою зажигалку, он прикуривал в тот момент, когда я перед ним стояла с его членом во рту, и еще “Ролекс” твой и мой был на его руке. И когда они наконец уперлись потом, сна уже не было, и воспоминания ушли, и я лежала, думая о том, что должна что-то сделать. Не то что они творили со мной, а, казалось бы, незначительный факт — твои зажигалка и часы в чужих руках — вернул мне все эмоции, и чувства, которые хоть и притуплены были усталостью (ничего такого они со мной не делали, все примитивно и убого, но просто долго, потому что много их было), но заставляли искать выход.