Деда жил в переулке возле бульвара. Перед восходом на бульваре бывало тихо и безлюдно. Листья платанов расслабленно шуршали, и мальчик думал о том, что днем, пожалуй, может и посвежеть. Стая сухогрузов в заливе строилась носами к северо-востоку, и это предвещало «широкий». Вода при таком ветре обычно теплая, желтоватая, для рыбалки это гораздо лучше, чем кристальная прозрачность, которую создает юго-западный «молдаван». На ходу мальчик трогал спинки бульварных скамеек; спинки были сухими, роса не выпала, значит, и «молдавана» не будет. Проходя мимо подворотен, мальчик слышал, как его шаги повторяет гулкое утреннее эхо; кажется, это ничего не предвещало, просто было интересно.
Двор Деды накрывали каштаны. Мальчик осторожно покашливал; в окне старика раздавался ответный кашель и вспыхивал свет. Теперь следовало ждать. Двор заполняла глухая тишина — как под подушкой. Тишина ползла из открытых окон. Вокруг спало очень много людей, но их дыхания не было слышно.
— Кепи? — тихо спрашивал старик, спускаясь с лестницы.
— Здравствуй, Деда.
— Здравствуй. Где кепи?
— Дома забыл, — мальчик терпеть не мог это «кепи», а старик терпеть не мог, когда мальчик его забывал.
— Ви знаити, ше это за малшик?! Это ише тот малшик… — Старик шепотом цитировал старый одесский анекдот. Копировать еврейское произношение шепотом трудно, и Деда не справлялся. Поэтому за воротами он повторил то же еще раз, уже громко, и справился.
— Я из газеты сделаю шляпу, — говорил мальчик.
— Как в прошлый раз он сделает. Нет, это тот малшик. Какой ветер, ты смотрел?
— Широкий. Давай, Деда, под мыс пойдем!
— Посмотрим. Сколько я тебя прошу — не загадывай! А вдруг Белая подошла?
— На Каролино-Бугазе, мне дядя Боря рассказывал, уже берут. По времени давно пора, — говорил мальчик. Этот неторопливый утренний разговор всегда повторялся и никогда не надоедал. Это был разговор мужчин, знатоков, узких специалистов.
Из переулка на Военный спуск шли проходными дворами. Дворы, расположенные ступенями, на разной высоте, были соединены узкими лесенками, а в боковых ответвлениях росли неожиданные в центре города хуторки с огородами, курами, цепными собаками. В одном из полуподвальных окон — всегда одном и том же — кто-то невидимый густо дышал ниже уровня земли.
Потом выходили на улицу. Отсюда, в конце крутого спуска, уже близко виднелся порт, хлебная гавань, шары на вышке метеослужбы. Над этим запутанным миром нависала и как бы непрерывно надвигалась темно-синяя стена моря.
Я часто вижу их обоих, старика и мальчика, в этот тихий утренний час — вижу почему-то всегда сзади, со спины, и немного сбоку. Деда довольно высок и худ; одет он чисто и — для старика — даже щеголевато.
Мальчик, конечно, без «кепи». В руках у них по «баяну» — так называют емкость для рыбы, дощатый гибрид саквояжа и ящика. Я слышу их голоса — подходя к причалу, они обсуждают детали будущей рыбалки. На «Форели» есть запас соленых рачков, Деда захватил отличную наживку для камбалы или «кнута» — бычье сердце, нарезанное мелкими кубиками, — но этого, если пойдет настоящий клев, может не хватить. Они оба всегда надеются на какой-то небывалый клев, причем старик даже больше, чем девятилетний мальчик, — он азартней и суевернее. Мне хорошо известно, что в конце концов они решат доловить свежих рачков возле дока. Я знаю, чего они опасаются, — Барту, старый напарник Деды, может, как всегда, опоздать. Я вообще знаю и старика, и мальчика очень хорошо, потому что этим мальчиком двадцать лет назад был я сам. Старика, моего Деду, звали Владимиром Филипповичем Проницким.
Он всю жизнь проработал на судоремонтном заводе в довольно скромной должности. Особых наград не имел, особых взысканий тоже. В общественной работе участвовал умеренно, не писал стихов, не пострадал во время культа личности. Себя он считал и называл маленьким человеком; сейчас я понимаю, что Владимир Филиппович был человеком далеко не «маленьким», но все же обычным. Даже в рыбалке он не достиг вершин: на причале судоремонтного были ловцы куда добычливей.
Деду выделяла только доброта, честность и особая черта, которую я не могу определить иначе, чем «большое количество жизни». В свои восемьдесят два года он был полон идей, по разным причинам совершенно неосуществимых: сюда относились замена мотора на «Форели» с Л-6 на Л-12, постройка каюты, покупка двух мопедов для изготовления моторного тандема, наконец, какой-то дальний и всеобщий поход, который предполагалось осуществить вот как: мы нанимаемся на корабль, я юнгой, а он матросом, и плывем. Активность, проявляемая Дедой при выполнении этих планов, аналогию с Маниловым исключала; кстати, каюту на «Форели» он действительно сделал. На него очень сильно воздействовала музыка — до слез. У него были небольшие быстрые глаза и крупный, мясистый, жизнелюбивый нос.
Глядя на определенную категорию юнцов, волооких, с растянутой вялой речью, я по контрасту часто вспоминаю Деду. В механике известны законы сохранения энергии, количества движения или импульса, момента импульса… Деда сумел сохранить «количество жизни», которое было ему отпущено, до глубокой старости. Удается это немногим: это не механика.
Я хорошо помню, как мы с Дедой в последний раз поднимали «Форель». Была осень; листья деревьев по дороге на причал уже приобрели грубую окраску виноградных выжимок. На причале передвижной кран скрипел, одну за другой подцеплял лодки, их длинные тела плыли по воздуху, и странно, как в нырке, было смотреть на влажные днища фелюг и шаланд снизу вверх. Потом совершила перелет, легла на землю и «Форель». Киль еще блестел от соленой влаги; высыхая, он становился зеленоватым, как старая бронза. Такой цвет всегда приобретает от долгого пребывания в море краска «ХВ», в которую, чтобы днище не обрастало, добавлен яд. Этот неестественно сухой, шершавый цвет был цветом сработавшего яда.
Зимой Деда умер. В последние дни он почти непрерывно твердил какое-то короткое слово; сначала домашним казалось, что старик просит пить. Но это было другое, хотя и очень похожее, слово: «Жить».
Я никогда не забуду Деду. В детстве меня многому пытались научить — в частности, английскому языку. Сейчас остался лишь намек на правильное произношение, словарный запас весь выветрился. Объясняться по-английски я не могу; но если говорит кто-то другой, начинаю кое-что понимать. Вернее, вспоминать.
Деда учил меня морю. И не его вина, если потом я забыл эту науку почти так же твердо, как английский язык. Через двадцать лет я вышел в море на другой лодке, с другим капитаном. Я должен был начинать все заново.
Но кое-что все-таки осталось: намек на правильное произношение. Знакомство с яхтой, с парусами и Данилычем только начиналось; но море мне нужно было не узнавать — скорее припоминать. И, вспоминая море, я не мог не вспомнить Деду.