- Чего орешь? – Дверь снова приоткрылась. Голова женщины, замотанная платком до самых глаз, слегка подергивалась, лицо было бледным и унылым.
- Я не наелась.
- Чего-о? – Длинная физиономия тюремщицы вытянулась еще больше.
«Того-о!» - чуть было не ответила я, но вместо этого подбоченилась и высокомерно произнесла, четко выговаривая каждое слово:
- Если вы удерживаете меня здесь против моей воли, что является прямым нарушением закона и насилием над свободной личностью, то будьте любезны хотя бы кормить прилично! Этими помоями даже кошка сыта не будет, а потому я требую, слышите, требую, чтобы мне немедленно дали нормальной, питательной и легко усвояемой пищи!
- Я тебе щас дам! – взвизгнула баба, не понявшая некоторых слов, но верно уловившая суть. – Похлебка ей моя не нравиться! Вишь, какая боярыня! И не ори! Разоралась тут… Шиш тебе! А будешь орать, я тебе рот заткну!
- Если вы дотронетесь до меня хоть пальцем, я отгрызу вам руку! – вкрадчиво, не повышая голоса, ответила я. – А если не будете кормить, то я сначала разнесу ваш сарай в щепки, потом сожру вашу собачку, а следом вас и вашего подельника Гашку. Я понятно объяссссняю?
- Чур меня! – Дверца со стуком захлопнулась, а для верности ее еще и приперли снаружи бревном. Правда, через несколько минут бревно откатили, и дрожащая женская рука сунула мне литровый жбан и половину калача. Не удержавшись, я щелкнула зубами у самого рукава, и женщина с визгом выдернула конечность, попутно прищемив ее дверью. Так тебе и надо, жмотина!
В жбане оказался компот из сухофруктов. «Какая прелесть!» – умилилась я, вылавливая сморщенный яблочный огрызок. Как это напоминает нашу школьную столовую! А вот калач несвежий, непорядок. И вообще сервис у них не на уровне, никаких удобств. Ну почему меня занесло именно сюда, в это недоразвитое общество общинно-родового строя с его примитивной культурой человеческих отношений? Хорошо, что еда оказывает благотворное действие, мне даже стало легче думать. Поразмыслив немного, я решила, что слишком рано отбросила мысль о побеге. Вот дождусь ночи и попробую расковырять доски. Здесь большие щели, надо только немного их расширить. Что касается собаки, то она, наверное, не страшнее псеглавца…
Однако привести план в исполнение мне не дали.
До вечера было еще далеко, когда во дворе послышался шум, голоса, гнусаво загудел какой-то музыкальный инструмент, зазвенели бубенчики. Дверца сарая приглашающее растворилась, и меня, так и не успевшую осмыслить происходящее, с поленом наперевес вынесло наружу. Одну бородатую рожу я сумела достать, потом меня скрутили, повалили на землю и отняли оружие. Чья-то рука больно дернула за волосы, кто-то заметил:
- Чисто срезано!
- Немедленно отпустите меня! – пропыхтела я, выворачивая шею. – Это незаконно, вы не имеете права. Я буду жаловаться!
- Ишь ты, жаловаться она будет! – издевательски произнес тот же голос. Народ вокруг дружно заржал.
- Еще как буду! – громко пригрозила я, перекрывая общий смех. – Самому царю, я с ним хорошо знакома, а с его сыном вообще дружу с детства!
- Уж не его ли стараньями ты косы лишилась? – визгливо прокричала какая-то баба, вызвав у окружающих новую волну веселья.
Я скрипнула зубами.
- Не ваше дело! Моя прическа здесь абсолютно не причем. Но если вы меня сейчас же не отпустите…
- Ой, боюсь, боюсь! – тоненько пропищал кто-то, доведя веселящихся людей практически до нервной икоты. Я сдержанно зарычала. Какое возмутительное хамство! Ну, вы у меня еще посмеетесь! Я отомщу, и отомщу страшно.
Между тем в рядах зрителей наметилось легкое волнение. Смех постепенно стих, вместо него пробежал легкий шепоток:
- Волхв… волхв идет…
Меня за шиворот поставили на ноги и подтолкнули вперед. Толпа (а двор оказался забит под завязку) разошлась в стороны, и по образовавшемуся проходу меня торжественно поволокли сначала на улицу, а потом мимо заборов куда-то на окраину селения. Там на расчищенной от деревьев круглой площадке рядом с горящим костром уже ждал местный волхв в меховом тулупе, метущем полами землю. Чем-то он напомнил мне незабвенного Остромира, наверное, такими же длинными белыми волосами, заплетенными в две толстые косы. Но если бывший печатник откровенно играл на публику, то здесь все было настоящее, включая нос – массивный, хрящеватый, по-вороньи выдающийся вперед. Волхв шагнул в сторону, открыв моему заинтересованному взору причудливо скрученную корягу, водруженную на плоский камень. Зрители одновременно отступили на самый край площадки, остались только те двое, что держали меня, и худой, даже изможденный мальчишка-подросток с круглой каменной чашей в руках. Установились полная тишина. Волхв вскинул руки, и пламя костра, словно повторяя этот жест, взметнулось выше человеческого роста.