Нечаевцев судили и сослали на каторгу, а их главаря, бежавшего за границу и выданного России Швейцарией, заточили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где он умер ровно через тринадцать лет — день в день — после совершенного им убийства.
Трамвай, громыхая и позванивая, сворачивает на улицу Прянишникова, а затем, миновав Полиграфический институт на берегу широченного пруда, выкопанного украинскими холопами для своего гетмана Разумовского, останавливается у недавно вновь открытого кинотеатра «Байкал».
А я возвращаюсь мыслью на перекресток Вишневского и Костякова. По рассказу мамы, в шестидесятые годы в угловой дом с молочным магазином, чье помещение занято теперь очередным продуктовым супермаркетом, приехал к кому-то в гости Юрий Гагарин. Может быть, его пригласили выпить жившие здесь друзья, а возможно, цель визита была и более романтической. Но легче спрятать иголку в стоге сена, чем первого космонавта — в многоквартирном доме. Весть о нем тут же облетела окрестности. Толпа мгновенно запрудила перекресток, трамваи остановились, и началось: «Га-га-рин! Га-га-рин!» Бедному Юрию Алексеевичу ничего не оставалось, как распахнуть окно и махать собравшимся, улыбаясь своей фирменной улыбкой.
В этом же доме на первом этаже, где раньше располагалась детская поликлиника, притаился психоневрологический диспансер. Однажды в юности, в целях планового «закоса» от армии, я побывал там и побеседовал с дежурным врачом. На вопрос о занятиях я ответил, что сочиняю стихи. Женщина-врач попросила что-нибудь прочесть. Опасаясь, что мои чересчур понятные вирши не произведут нужного эффекта, я продекламировал наизусть из Хармса:
Грусти полны ваши неги
синих морок и луны,
это к буквам абевеги
мчатся ваши каплуны,
это, сделав дикий крик,
мчится разум, ошалев,
нашей мысли материк,
сокол духа, тела лев.
«Я не очень хорошо разбираюсь в поэзии, — сказала врачиха. — Но у нас есть другой доктор, Иван Петрович. Сейчас он в отпуске. Так вот он очень любит стихи и поэтов. Вы обязательно к нему приходите». Однако к Ивану Петровичу я не пошел — «сработала» неврология, и психиатрия уже не понадобилась.
Пока я предавался воспоминаниям, мимо прошел Ярослав Шапкин — еще один мой бывший одноклассник, как всегда сделавший вид, что не узнал меня. Он все такой же длинный и сухонький мальчик, но уже с седыми висками. Я его точно так же никогда не узнаю. Зачем? Что нам сказать друг другу? Помню, мой последний учитель биологии на последнем уроке обратился к классу со следующими словами, запомнившимися мне на всю жизнь: «Вы сейчас, ребята, окончите школу и разлетитесь соколами в разные стороны. И мы, ваши учителя, конечно, будем рады видеть вас снова. Заходите, когда пожелаете. Однако... — И тут биолог сделал многозначительную паузу. — Однако далеко не все из вас захотят навестить школу. Ведь здесь вас спросят о том, как складывается жизнь, чего вы в ней уже добились, а ответить и не испытать при этом чувство стыда за бесцельно потраченное время многим будет невмоготу».
Это очень верное наблюдение. Сам я не раз удерживался от прихода в школу, думая так: «вот поступлю в институт...», «вот окончу институт...», «вот выйдет у меня первая книга...», «вот выйдет у меня третья книга...» — и уж тогда обязательно и непременно... Институт заканчивался, книги выходили, а в школу я так и не шел. Сначала удерживали не самые приятные воспоминания, а потом прошло слишком много времени. Так и с Ярославом и с прочими нас развели годы, сложившиеся уже в десятилетия. И это, кажется, навсегда. Что с того, что Валя Поляков месяц назад общался со мною по скайпу, а с Лешей Родиковым мы даже пересеклись и прогулялись по району? Галактики разбегаются, чего уж сожалеть о разбежавшихся друзьях детства! Наша общность была временной, отчасти вынужденной, обусловленной и ограниченной двором и школой. Но затем каждый, увлекаемый собственным течением, отправился своим путем, встретил свою судьбу. Вот и я, перейдя трамвайные пути на улице Костякова, неторопливо движусь к ней навстречу.
Слева, где теперь аптека, был магазин «Одежда», тут мне покупали костюм на выпускной вечер. Чуть дальше, в подвале, располагалась прачечная. Рядом с бывшей прачечной, возле открытого на ее месте круглосуточного продуктового, по вечерам толкутся запущенного вида люди — местные пьяницы. Это раньше, тридцать лет назад, они наводняли улицу возле винного магазина, в ожидании конца перерыва сбиваясь по трое. Нынче больше пьют по домам. Взгляните на окна левой пятиэтажной «хрущобы» — тотчас заметите десятилетиями немытые стекла в почерневших рамах. Один из балконов превращен в голубятню, но голубей здесь давно уже нет. Птички улетели, остался только спившийся мечтатель.
Тротуар в этой части улицы, как обычно, вскрыт, а земля перекопана. Нет у нас, кажется, ничего более постоянного, чем замена канализационных труб, каждый раз сопровождающаяся рытьем огромной ямы, через которую перебрасывается сколоченный из досок временный мостик. Проходя по мостику, я тоже, как обычно, бросаю взгляд вниз, стараясь заглянуть поглубже. Сам не знаю, чего я ищу, да и вообще ищу ли чего-то. Это ведь не археологические раскопки, тут нет старинных фундаментов, одна глина. Но просто интересно увидеть древние недра родной улицы.
Я подхожу к бывшей деревне Остроганово, некогда популярному среди москвичей дачному местечку. Практически все дачи давным-давно снесены, рощи вырублены и застроены кирпичными и блочными домами. Особенно жаль Соломенной сторожки, давшей название округе, а затем исчезнувшей. Впрочем, известно хотя бы, где она стояла, — это угол десятиэтажки на противоположной стороне улицы. Под соломенной крышей сторожки несли службу сторожа, охранявшие дачный покой, жили с семьями рабочие, ремонтировавшие Новое шоссе — нынешнюю Тимирязевскую улицу. В начале смутного двадцатого века здесь квартировал пристав, надзиравший за порядком в сельхозакадемии, а после победы пролетариата и красного студенчества в сторожке, так сказать, по наследству расположилось отделение милиции. Говорят, что однажды, еще до милиционеров и пристава, укрылся тут от дождя Лев Толстой, приехавший на паровичке в дендросад академии и неосмотрительно вздумавший прогуляться обратно в город пешком. Но описанием сторожки мы обязаны не автору «Войны и мира», а другому великому человеку, архитектору Константину Мельникову, классику русского авангарда, родившемуся в семье дорожного рабочего и проведшему здесь детство. По воспоминаниям Мельникова, сторожку окружал забор, во дворе имелись сарай, стойло для лошадей и колодец. Отец будущего архитектора держал еще и коров, для которых выстроил отдельный коровник. Внутри двора росла бузина, снаружи — березы, сосны и ели, за леском то и дело пыхтел паровичок. Не тогда ли, под соломенной кровлей, приснилась Мельникову его знаменитая «башня» в Кривоарбатском переулке — такая же белая, как и домик, где он родился?
Я перешел Вишневку, и вот я на Тимирязевской улице, на углу возле бывшего универмага. Из кирпичной стены дома до сих пор торчат крепления для автоматов с газированной водой, самих же автоматов нет уже больше двадцати лет. Автомат представлял собой железный шкаф размером с холодильник. В середине шкафа имелась ниша, в которую днищем вверх вставлялся граненый стакан, при нажатии омывавшийся водой, затем стакан переворачивался и ставился на пластмассовую решетку. В прорезь над нишей опускалась монетка — три копейки, если с сиропом, или копейка, но тогда наливалась одна газированная вода. Иногда сироп можно было выбрать нажатием кнопки на специальной панели. Автомат проглатывал монетку и прежде всего пускал в подставленный стакан желтую струю сиропа, а затем добавлял пузырящуюся воду.