Вначале шли с Кировой вдоль периметра лагеря, проверяя посты.
Ночь была тихой, но холодной. По ощущениям казалось, что на улице не больше плюс пяти.
Небольшой вечерний ветер шевелил полы плащей, да где-то вдали кричала ночная птица. Надя шагала рядом, её тёмные волосы, выбившиеся из-под фуражки, очень красиво колыхались на ветру, и я ловил себя на том, что постоянно засматривался на них.
— Ты сегодня хорошо держалась, — сказал я, чтобы разрядить молчание.
— Спасибо, — она улыбнулась. — Хотя без тебя не справилась бы.
— Не преувеличивай.
Надя рассмеялась, но тут же задумалась.
— Знаешь, я думала, что здесь, на границе, всё должно быть по-другому. Честнее.
— А что не так?
— В столице каждый генерал подсиживает другого. А продвигаются только те, у кого связи.
Посмотрел на неё.
— А как же твой отец? Он же адмирал и больше десяти лет возглавлял Адмиралтейство. Разве он пробился только благодаря связям?
Надя засмеялась.
— Ты не поверишь. Но это просто стечение обстоятельств.
— Каких?
— Отец женился на маме, Александре Бестужевой. А её род, ну, скажем так, имел вес при дворе. Пока не стал настаивать на реформах.
Я поднял бровь.
— Ты не подумай, — Кирова рассмеялась снова, но в её глазах мелькнула грусть. — У них была любовь. Настоящая, искренняя.
Девушка неожиданно прижалась к моему плечу, и я почувствовал лёгкий запах её духов: что-то цветочное, едва уловимое.
— Что же случилось? Почему вы уехали из столицы?
Надя замолчала на мгновение, будто собираясь с мыслями.
— Три года назад в столице были… волнения.
— Волнения?
— Некоторые роды поняли, что если империя будет развиваться при Михаиле Романове так же, как при его отце и деде, то мы деградируем. Свалимся в тупик.
Мы подошли к посту, где на дежурстве стоял Митя. Он услышал последние слова и насторожился.
— Род мамы — Бестужевы, он был среди тех, кто пытался донести это до Императора, — продолжила Надя. — Но их выставили чуть ли не бунтовщиками.
— А твой отец?
— Он тогда возглавлял Адмиралтейство. Даже пытался на аудиенции оправдать их, но…
Она замолчала, надолго остановив свой взгляд где-то в темноте Старого города.
— В своё время отец предлагал реформы на флоте, новые типы кораблей с усиленной магической защитой. В академиях — больше практики для курсантов, меньше зубрёжки. В управлении — отказ от продажи должностей.
Митя, стоящий на посту рядом и не проронивший ни слова, вдруг сжал кулаки.
— И что?
— Императору кто-то хорошо промыл мозги.
— А потом?
— Отца не отстранили сразу. Он был лучшим в своём деле, но им надо было как-то поставить его на место. Начались покушения.
Голос Нади дрогнул.
— Сначала на родственников мамы, так как они открыто говорили о своей позиции. Потом на неё саму, чтобы заставить отца остановиться. А потом… — девушка на секунду замолчала, — её убили.
Я почувствовал, как по спине пробежал холодок, а затем злость.
— Отец две недели искал убийц. И вырезал всех за одну ночь.
— И это стало поводом для его смещения?
— Да. Но настоящая причина в другом.
— В чём?
— Род убийц был связан с влиятельными людьми при дворе. Они боялись, что правда дойдёт до Императора.
Посмотрел на Митю.
Его пальцы впились в приклад ружья так, что костяшки побелели.
— Значит, даже здесь, на краю империи, тот же самый бардак, — тихо сказал он.
Надя вздрогнула от неожиданного голоса моего друга, похоже, она только сейчас заметила его. Вздохнула.
— Да, — кивнула она, — просто здесь он менее заметен.
Мы ещё какое-то время стояли втроём, слушая, как ветер шепчет в развалинах.
Тени от костра дрожали на лицах солдат, разговоры стихали, сменяясь тихим потрескиванием дров. Ночь выдалась холодной, и даже магические амулеты, разложенные по периметру лагеря, не могли полностью отогнать ощущение опасности. Я сидел на бревне, разбирая карту местности, когда ко мне подошёл Амат.
— Ты когда намерен идти исследовать муравьидов? — тихо начал он без предисловий.
Я не поднял головы, продолжая водить пальцем по карте.
— Сначала нужно разузнать всё и организовать вылазку.
Амат сел рядом. Он наклонился вперёд, будто боялся, что его слова услышат другие.
— Не вздумай идти без меня.
Я наконец посмотрел на него. В глазах Жимина читалось нечто большее, чем просто желание помочь. Это был страх — страх, что я оставлю его в неведении, что пойду один и сделаю что-то необратимое.