«Я увидел её глаза, — снова заговорил он сам с собой. — Они явно славянские.»
Однако поезд опять замедлил ход, стал тормозить и в конце концов совсем остановился.
— Вот неудача, — не выдержал профессор.
— Это невыносимо, — согласился Леминак.
Незнакомка закрыла книгу, нетерпеливо надула губы и пошла по коридору.
Поезд остановился в кустах. Над бескрайней пустыней, усеянной рыхлыми лавовыми глыбами и ощетинившимися тёмными зарослями колючих кустарников — мерцающими западными полотнами Салинаса — над всем этим металлически-чёрно-белым пейзажем внезапно нависла тьма экваториальной ночи.
Леминак последовал за незнакомкой в коридор и засуетился возле контролёра-негра, говоря на ломаном английском.
— В чём дело?… непонятная задержка… Ах! хороши же эти американские железные дороги!
— Появились некоторые сложности с проездом, месье, — ответил смуглолицый агент. — Поступила информация, что северный край леса горит. Если пожар серьёзный, то нам никак нельзя будет обойти пламя.
— Ну и дела, — выругался Леминак. — И что теперь делать?
— Ждать.
— И долго это будет продолжаться? — вмешался профессор.
— Мы не знаем. Однако не стоит боятся сильного распространения огня, леса влажные и болотистые. Площадь пожара очень и очень ограниченна.
— Ну и сколько ещё?
— Часов десять-двенадцать. Максимум один день.
— Мы пропустим корабль, — простонал Леминак. — Теперь уж точно. Он отплывает завтра в 13:40. А уже 9 часов вечера.
Незнакомка казалась взволнованной и присоединилась к группе людей.
— Вы считаете, месье, — спросила она Леминака, — что мы действительно пропустим «Глостер»?
— Боюсь, что так, мадам, Вы сами видите, как я расстроен. Я устал от этой страны. Здесь тоскливо. Душно. Совершенно не с кем поговорить… Это редкое счастье встретить в таком месте приятного спутника, счастье, что мы вольны высказывать своё мнение о несчастном случае, задерживающем нас.
— Увы! — сказала незнакомка, — теперь мы вынуждены будем оставаться три недели в Кальяо, пожираемые комарами?
— Действительно, никаких отплытий из этого порта раньше, чем через двадцать дней, не будет. Только тогда будет отплытие в Гуаякиль или обратно в Сан-Франциско.
Профессор, в силу обстоятельств вынужденный отказаться от изучения Крафт-Эбинга, поднял голову с бодрой улыбкой.
— Раз уж мы, мадам, оказались товарищами по несчастью, то давайте представимся.
Он показал на профессора:
— Месье Трамье, профессор Парижской медицинской академии.
Затем он представился сам:
— Анатоль Леминак, французский, даже парижский, адвокат…
— Мэтр Леминак, — перебила незнакомка к наибольшему удивлению адвоката и доктора, — мэтр Леминак? Но это не Вы ли так блестяще защищали Соливо-Депрешандьё?
— Я. Но как могло моё скромное имя стать известным Вам, мадам…
— Мадам Ерикова, Мария Ерикова. Не удивляйтесь. Я наблюдала за слушаниями. Это было захватывающее дело, не так ли? Я восхищаюсь Вашим талантом.
— Вы мне льстите, мадам.
— Леминак такой же скромный человек, — счёл уместным вмешаться доктор Трамье, — но в будущем он станет гордостью нашей коллегии адвокатов.
— А Вы русская, мадам?
— Русская, из Москвы.
— Я так и знал.
Некоторые путешественники стали спускаться, и Леминак предложил последовать их примеру.
Наступила ночь. Глазам путешественников предстал пылающий северный горизонт. Нижнюю часть неба закрывал, словно остолбеневший город тьмы, густой лес. Тёмно-красная плитка резко поднималась над горизонтом, и этот огонь над скрученными, как чётко прорисованные чёрным цветом дрожащие арабески, деревьями, казался волшебной лампой великана.
— Зловеще, — пробормотал Леминак.
— Замечательно, — вздохнула мадам Ерикова.
— Скучно, — простонал профессор. Сильный ветер дул с Тихого океана и приносил запах моря, который смешивался с запахом акров пожара, маслянистых тропических растений, медленно поглощаемых огнём.
Леминак предложил мадам Ериковой пройтись с ним за руку вдоль железной дороги. Другие путешественники беседовали или курили группами; маленькие угольки сигар пронизывали темноту.
Испанец в серой плоской шляпе-сомбреро и домотканой одежде — как яркое пятно среди картины ночи — непрерывно ругался:
— Sacramento! Ciento mil pesetas, he de perder esta noche.