— Это как-то…
Нужны.
Вот только предложение больно неожиданное.
— Хорошо, — Светлов руку от револьвера чуть отодвигает. — И какая вам выгода? В революцию, как понимаю, ни ты, ни твой… хозяин, — он выделил это слово, показывая, что нисколько не верит, будто у Еремея хозяева могут быть, — не верите. Денег ради?
— Куда ж без них. Вот знающие люди бают, что намедни с купцом первой гильдии Весенниковым неприятность случилась. Вёз деньги с фабрики в банк, а нехорошие люди машину-то остановили. И деньги отняли, а самого Весенникова так побили, что целители не берутся предсказать, выживет ли.
— Полагаете, мы имеем какое-то отношение…
— А на той неделе банк ограбили, — перебил Еремей. — Главное, у всех, кто в зале был, изъяли и деньги, и драгоценности, а взамен роздали прокламации с уверениями, что всё-то изъятое пойдёт народу. Ещё можно несколько мелких налётов вспомнить. Или вот…
— Хватит. То есть вы хотите денег?
— Я — да. Точнее не просто денег, но постоянных. Так сказать, регулярного дохода, который позволит закрыть основные жизненные интересы. А вот хозяин полагает, что надобно искать не деньги, но возможности. И что в любом деле можно возвысится. Но в вашем как раз это сделать проще.
— С чего бы?
— С того, что грамотных и сильных среди вас мало. Это… как его… конкуренция невелика.
— Он самоуверен.
— Есть такое. Но скажи, что не прав?
— Надеюсь, он понимает, что обратной дороги…
— А давай ты вот встретишься и сам спросишь, чего он там понимает, а чего не понимает. Я что? Я человек простой. Чего сказали, то и делаю.
— И чего делаешь?
— За хозяйством приглядываю. За Татьяной Ивановной, чтоб никто не обидел. За Тимошкою нашим… за мальчишками вон. И за тобою буду, если финтить вздумаешь.
На револьвер Светлов посмотрел, но руки убрал под стол, а после поинтересовался:
— А что за дар у него?
— У кого?
— У твоего хозяина? Чтоб мне понимать… насколько мы можем соответствовать его чаяниям. Так сказать. Или тоже промолчишь?
— Отчего же. Тут тайны нет. Охотник он.
— Даже так? Из чьих?
— Из своих. Собственных. Чего? Бискуповский он.
— Не слыхал.
— А то ты обо всех слыхал, — фыркнул Еремей. — Это тут, в Петербурге, бояре сидят, важные да именитые. На границе ж народец попроще. И Охотников там есть.
Тонкое место.
Самое, пожалуй, шаткое в нашей такой чудесной и почти правдоподобной легенде.
— Из ляхов?
— Когда-то давно, если так-то. Уж не одну сотню лет тут живут. Имечко осталось. Родовые грамоты тоже… были.
— Были?
— Были, — подтвердил Еремей. — Сгинули. С поместьем.
— Как так?
— Обыкновенно. Охотники не только тебе нужны. И Мишкин род не сам собою измельчал.
И снова Светлов на артефакт косится, убеждаясь, что слышит он правду и только правду. А как уж эту правду истолкует, тут не наша головная боль.
— Большие бояре мелких не больно жалуют. Ныне и вовсе подминать стали. Особенно некоторые.
— Воротынцевы?
— Они… у старика руки были длинные. Всё гребли да гребли…
— Новый не лучше.
— Может, и так. Нам с того дела нет.
— Если охотник, что ж артель не собрал? Или не пошёл служить?
— К кому? К тем, кто род до краю довёл? Или к другому кому, кто тоже жилы вытянет, а потом выплюнет и забудет, как звали? Да и Охотник из него не то, чтоб сильный. Так… чует тварей. Видеть учится. На той стороне бывал пару раз, но по краюшку. А это не то, что надобно. Тем паче не та у него натура, чтоб там выжить. Он скорее делец. Или артефактор…
А вот последнее слово заставило Светлова вздрогнуть.
— Ну да об этом ты с ним потолкуй… если желание будет.
Еремей поднялся.
— Ну… спасибо за чай. Что-то засиделся я… мальчишки, если захотят, пусть остаются. Послушают. Глядишь, вправду проникнуться.
Взгляд Светлова сверлил спину.
Нехорошо.
Будто примеряясь.
И уверен, что Еремей тоже этот взгляд чуял, хотя и шёл будто бы расслабленно.
— Передай там, чтоб потом не шлялились, где попадя. И на фабрику, если что, могут не идти.
— Нет. На фабрику пусть пока ещё походят. Пару дней всего… для дела, — Светлов принял решение. — А как сделаем, так и поглядим, что дальше будет со всеми вами…
Дальше было, честно говоря, скучно.
Полутёмная комната, некогда бывшая библиотекой. От библиотеки сохранились книжные шкафы, плотни придвинутые один к другому, и запылённые книги в ближайшем. Ковёр тоже убрали, но светлое пятно паркета выдавало, что когда-то он был.
Зато появились лавки.
И стулья.
И даже кафедра, с которой гражданин Светлов ярко и эмоционально рассказывал о тяжёлой жизни рабочих. Рассказывал рабочим же, потому у некоторых нашёл живейший отклик. Пришли немногие. Несколько бледных женщин, державшихся вместе. И они-то, судя по перешёптываниям, явились не ради идей, а за вещами, которые Светлана обещала отдать после собрания. Пухлый пьяноватый мужчинка, явно не понимавший, где находится. Пара подростков нашего с Метелькой возраста. И к нашему удивлению — Анчеев. Его мы даже сперва не узнали. А он, глянув на нас с Метелькой, отвернулся и сплюнул под ноги. Сел в самом тёмном углу, себя обнявши, да и замер так.
Были ещё какие-то люди, незнакомые да и желания познакомиться не вызывающие. Кто-то тихо перешёптывался, но в целом хлебали чаёк, грызли розданные баранки и внимали лекторам. Те же, явно чуя настроение аудитории, с просвещением не затягивали, высказывались кратко и в целом по делу.
После всем предложили подписать воззвание к Думе от имени Союза Петербуржских рабочих с требованиями сократить трудовой день, отменить штрафы и запретить телесные наказания. Кто-то даже к бумаге подошёл.
Как ни странно, задерживать нас не стали, только у самого выхода поджидал Симеон.
— Как вам? — спросил он, подпрыгивая то ли от переполнявших его эмоций, то ли от холода. На ногах у Симеона были домашние тапочки, на плечах — пиджачишко, который, может, и смотрелся, но вряд ли грел. Тем паче, что ветер с реки поднялся холодный, пронизывающий. Меня и в тулупе пробирало.
— Любопытно, — ответил я. — Только смысла не понимаю.
— В чём?
— В воззваниях.
— Так… если многие люди подпишутся, то в Думе увидят, что народ требует перемен!
— А думаешь, они не в курсе? Про рабочий день, про штрафы… — я сунул руки в рукава и подавил зевок. А потом огляделся.
Так, поводок у меня, конечно, вырос, но не настолько, чтобы можно было отойти от дома. А послушать, чего говорить будут, надо бы. Пусть товарищ Светлов минутой прежде бодро вещал с трибуны о светлом будущем, которое мы всенепременно построим, совместными усилиями и трудовой крестьяно-рабочей коммуной. Но мне хотелось послушать, о чём он станет беседовать за закрытыми дверями.
А он станет.
— Слушай… а Светлана — она кто? Твоя сестра?
— По духу и партии!
Ага. Значит, не родная. И вон как смутился. Стало быть, и чувства к ней отнюдь не родственные испытывает. Не те, в которых признаться прилично.
— А она где?
— Сейчас женщинам раздаст вещи, которые удалось собрать. И присоединится.
— Вы не тут живёте?
— Не совсем… во флигеле. Там, — он махнул куда-то в сторону сада, на который уже опускались сумерки. — А вы… уходите, да?
— Может, поужинаем? Нормально. А то я проголодался, пока эту нудятину слушал. Метелька, а ты?
— Не откажусь. Я тут корчму видел недалече. Сёмка, как тут, дают на вынос?
— Можно даже заказать доставку. В доме телефон имеется, — это Симеон произнёс важно, глянув на нас сверху вниз. Мол, небось нам о таком и не мыслилось.
Правда, сдулся тотчас.
— Но там недёшево, а я…
— Поиздержался?