— Потому что ты не хотел на ней жениться, — сказала Ирма.
— Эх, девочка, на женитьбу много денег не нужно, а вот на любовь… — сказал Рудольф. — И хотя я любил любовь и тем не менее не осыпал щедротами как из рога изобилия девушек и добродетельных жен, — это лишь от великой нравственности, мне теперь ясно. Если б у меня от природы были бог весть какие поэтические локоны или рокочущий бас, которые чаруют молодых девушек и добродетельных женщин, то я не осмелился бы воспользоваться ими, будь у меня столь высоконравственная совесть, как сейчас. Ты же видишь сама, что со мной произошло, когда я познакомился с тобой, Я выдумал боли в животе и компресс, которые были, пожалуй, ценнее, чем деньги или локоны иного мужчины. А чего я добился ими? Я говорил тебе даже о запахе клевера — и почти завлек тебя, заставил тебя верить, что ты станешь богиней, если наклонишься надо мной, утешая меня, лежащего с горячим компрессом на животе. А чего я этим добился? Ничего! Ах да, моя дорогая, не скажешь ли ты мне теперь, когда это тебя уже не обижает и не стыдит — раньше я не решался спрашивать, — не скажешь ли мне: тебе действительно стало дурно в тот раз, когда ты наклонилась надо мной, или ты убежала по другой причине? Я не спрашиваю у тебя, по какой причине, а только — была ли какая другая причина?
— Была, дорогой, — ответила Ирма, всем сердцем благодарная ему за то, что он спросил именно так, а не иначе.
— Смотри-ка, значит, я все правильно уразумел, — продолжал Рудольф. — А что я говорил об этом случае раньше, именно — будто я из-за клятвы своей или обещания не вытащил из-под одеяла руки, то это объяснение не вполне правильно и точно: я держал свои руки под одеялом из-за страха. Стоило бы мне вынуть их, как неизбежно произошло бы что-то, что рано или поздно столкнуло бы меня со своей совестью. Этот страх и был единственным препятствием. И то, что мой страх имел причину, подтверждает твое признание: тебе не стало дурно, а причина была совсем другая. Я знал и чувствовал, догадывался, во всяком случае, что ты принимаешь все только всерьез, особенно когда любишь, и любовь означает для тебя только супружество, то есть высшую мораль. И раз уж я испытывал только чувство низменное, то ты можешь сама решить, что произошло бы, если бы я совсем не боялся и вытащил свои руки из-под одеяла.
— А потом мы поженились бы, — сказала Ирма.
— А я бы потом не женился, в том-то вся штука, — сказал Рудольф. — Я ведь ни на одной потом не женился.
— Тогда я наложила бы на себя руки, но тебя не стала бы винить.
— Я сам бы обвинил себя, и это было бы тяжелее, чем если бы меня обвинил кто-то.
— В чем же ты был бы виноват, если я сама хотела?
— А ты тогда в самом деле хотела, чтобы я вытащил руки из-под одеяла? — спросил Рудольф.
— Хотела и даже ждала — и обманулась, когда ничего не произошло, — теперь я могу тебе это сказать. Мне стало страшно стыдно, что я зря ждала, наклонившись над тобой, и я убежала. В голове у меня все смешалось, а сердце стучало редко — пам, пам, пам.
— Но чего же ты ждала? — спросил Рудольф. — Раз уж все прочее сказала, скажи и это.
— Я ждала, что ты возьмешь и поцелуешь меня в затылок, где сильнее всего пахнет клевером, — ответила Ирма.
— И больше ничего? — спросил он.
— Больше ничего, — сказала она и спросила: — А что же еще?
— Чтобы поцеловать тебя в затылок, мне не нужно было вынимать руки из-под одеяла, — сказал Рудольф. — Твой затылок был так близко от меня, стоило мне чуть приподнять голову, и я коснулся бы его губами. Но я не сделал даже этого, столь велик был мой страх перед нравственностью.