— Ты все еще боишься? — спросила Ирма у мужа, но он не ответил, только улыбнулся и поцеловал ее. — Почему ты не отвечаешь? — снова спросила Ирма.
— Разве я вообще когда-нибудь боялся? — сказал Рудольф, как бы задумавшись.
— Но при виде всего этого на меня нападает страх, — сказала Ирма.
— Бойся, бойся, дорогая, без страху нет любви, — утешил ее муж и, сняв с нее шубку и бросив ее здесь же на стул, спросил: — Ах, ты из-за страха не хочешь видеть, что в этих коробках и свертках?
— Совсем не из-за страха! — воскликнула Ирма. — Я так измучилась, что не в силах радоваться. Если ты разрешишь, я оставлю прочие радости на завтра, сегодня и так всего достаточно было.
— Еще ведь ничего не было, дорогая, — ответил Рудольф.
Что последовало затем, было как сон и сказка.
Рудольф сел на стул и потянул Ирму за руки к себе, словно хотел, чтобы она села ему на колени. У Ирмы, по крайней мере, было предчувствие, что сейчас это произойдет, если вообще произойдет что-то, она такая усталая и измученная и должна непременно куда-то сесть — сесть поближе к мужу и отдохнуть. А раз уж другого местечка возле мужа нет, пусть он посадит ее к себе на колени.
Но муж как будто и не догадывался, что жена так устала и измучилась. И он притянул ее к себе поближе, так что она стояла между его коленей, и обнял ее, но не за талию, как тогда на кухне, а за бедра. Только лицом своим он опять зарылся ей в грудь и замер, будто читал про себя какую-то молитву, которую Ирма еще не знала.
И так как Ирме нечего было делать, пока он этак молился, к тому же опущенные руки ее вдруг налились будто свинцом, она подняла их и положила на голову мужа, — пусть отдохнут немножко, если самой ей придется стоять. Но рукам не хотелось отдыхать, по крайней мере, пальцам: они принялись ерошить волосы мужа, будто ища на голове те шишки, о которых говорил Рудольф, когда Ирма укладывала свои вещи и плакала.
Вслед за руками Ирмы пришли в движение и руки Рудольфа, они как бы освободились от молитвенного благоговения и медленно задвигались вверх и вниз — ласкали, гладили, лелеяли… Наконец правая рука замерла на груди Ирмы, почти под горлом, будто искала, куда еще проникнуть. Ирма сама не знала зачем, но ее собственная правая рука обхватила волосы Рудольфа на затылке и к ней тотчас присоединилась левая. Ирма подумала в эту минуту: «Не беда, это платье снимается через голову, на нем нет пуговиц и кнопок». Но тут случилось нечто неожиданное: рука Рудольфа сделала резкое движение, и платье Ирмы, без крючков и пуговок, порвалось. А что толку от пуговок или кнопок, если платье чуть порвано уже у горла? Если порвано немного, то вскоре может порваться еще больше, а если порвано совсем, то нет уже ни платья, ни пуговок, ни кнопок.
Однако рука Рудольфа не так уж сильно порвала платье, ему словно стало жаль его. Он принялся гладить все.
Ирма хотела было ему помешать и отвела свою руку к руке мужа, но встретилась с горячими и вроде бы дрожащими его губами, которые совсем лишили ее силы. К тому же ей в это мгновенье вспомнились коробки и свертки, которые были навалены на стол и которыми она не смогла вдоволь порадоваться сегодня, вспомнились все эти последние дни и слезы, которые текли у нее из глаз на виду у всех, на улице, когда у нее в ридикюле была страшно большая сумма денег, и она подумала: «Если он мне так много дал и пообещал, как я могу запретить ему эту малость, к тому же он ощупывает то, что куплено на его деньги. А я сама, одетая в то, что он гладит? Себя я ведь тоже обещала ему, хотя тогда и не знала, как и что…»
И Рудольф продолжал гладить то, что было на Ирме, пока на ней ничего не осталось и он мог затушить свое любопытство, которое, как и высокомерие, было тяжким грехом. Так, значит, супружество начинается с греха? — пожалуй, подумала бы Ирма, если она вообще о чем-нибудь думала. Но ей вдруг показалось, что она в самом деле близка к какому-то растению, которое пахнет то как клевер, то как малина, а то как нечто, чей запах чувствуют только мужчины, ибо у них такой нос. И зачем же думать, если ты близка к растению, которое пахнет? Лучше уж просто стоять, и пусть любуются тобой, если есть кто-то, который хочет любоваться.
У Ирмы был этот кто-то, и она чувствовала его руку на своих бедрах, которые еще были прикрыты одеждой, чувствовала, как эти руки отвели Ирму чуть-чуть в сторону, чтобы лучше было любоваться… И чтобы помочь Рудольфу восхищаться, руки Ирмы инстинктивно поспешили совсем освободить из плена одежды то, чем любовался Рудольф. Руки ее двигались как бы сами собой, самостоятельно, будто не ожидая приказов головы, которая сообразила лишь тогда, когда все уже произошло. Но голова все же решила, что сделанное руками — сделано хорошо и правильно, ибо мужчина, который хочет любоваться красотой ее тела, ее собственный муж, и поэтому здесь нет никакого греха, только любовь. Грехом и злом было бы если б она не позволила утолить свою страсть тому, кто ее любит.