И вот — теперь! Что были все елки Кальма в сравнении с ее нынешней елкой? Ровным счетом ничего! Только вот мать не видела ее елку, нет, мать не видела. Мать небось и нынче сидит у елки хозяина Кальма или даже осталась дома, тихо поет про себя одна в хибарке: «Гложет забота пастушечью грудь». И потом ляжет спать. А в домишке жарко натоплено, конечно же — натоплено, так что матери не холодно, когда она одна разбирает свою постель. Для Ирмы сейчас это было большим утешением, будто сама она, а не мать у себя в хибарке, нуждается в тепле.
И вот странно, Ирме ни разу не пришло в голову, что мать могла бы быть сейчас у нее. Не пришла эта мысль в голову потому, что Ирма не могла вообще представить себе, будто кто-то третий, кроме елки, может встать между нею и мужем. Нет, сейчас еще нет! Быть может, настанут другие рождества, но нынче пусть остается так, как есть.
Когда Ирма нарядила елку и присела на минутку отдохнуть — она почувствовала усталость, — снова вспомнила о матери, как она в одиночестве поет о заботе, что гложет пастушечыо грудь, и ей померещилось, что и она одинока, как ее старенькая мать в своей хибарке. И ничего не значит сияющая елка, муж, любовь, все равно ты одна, как будто ты уже старенькая. И Ирме стало жалко свою мать, себя, своего мужа, даже елку, которая тоже стоит одна. Были, конечно, и другие елки, но все они стояли по отдельности, как и эта здесь; стояли, как и люди, у каждого своя елка перед глазами и в сердце.
Только теперь Ирма сообразила, что она всегда все рождественские вечера стояла одна, стояла под елкой Кальма. Ей всегда казалось, что прочие стоят группами, потому что у них есть нечто, что их связывает и объединяет, а у нее ничего с ними общего нет. И неведомо почему на глазах ее выступили слезы. Не то чтобы она хотела плакать, у нее на то не было сейчас ни малейшей причины, слезы потекли у нее из глаз просто так, капля за каплей побежали по щекам, а сама Ирма твердила про себя: зачем эти слезы, я же счастлива!
Но как бы боясь, что слова о своем счастье таят дурное предзнаменование, она про себя сейчас же прибавила: по крайней мере, сейчас, вначале. Да, по крайней мере, вначале она была счастлива, и поэтому слезы ее были совсем бессмысленны. Их надо приберечь на тот случай, когда будет смысл проливать их. А поскольку слезы в самом деле были бессмысленны, они все текли капля за каплей, как будто хотели заставить верить Ирму и Рудольфа, который ушел в другую комнату, что смысл все же есть, хотя бы бессмысленный смысл.
— Детка, да у тебя слезы ручьем бегут! — воскликнул Рудольф. — Что это значит?
— Я думала о нашей любви, — сказала Ирма.
— Тебе что, жалко или грустно, что мы любим друг друга? — спросил Рудольф.
— Жалко, что мы в один прекрасный день уже не будем любить, — сказала Ирма.
— В один прекрасный день мы не будем жить, зачем же сожалеть? — утешал ее Рудольф.
— Мне кажется, легче умереть, чем расстаться с любовью, — сказала Ирма. — Жизнь моя никогда не была так прекрасна, как моя любовь. Даже детство не было таким хорошим.
— Ты еще не так стара, чтобы детство было для тебя таким прекрасным воспоминанием, — сказал Рудольф. — А для того, чтобы любовь была прекрасной, ты вполне молода.
— Дорогой, люби меня, пока я красива и молода, — сказала Ирма и обняла мужа за шею, и глаза ее были мокрые. — Люби меня все больше и больше, ведь и я люблю все больше и больше. Я как бы только начинаю любить.
— Сперва любовь была у тебя в сердце, потом перешла в тело, а теперь переходит в голову, — сказал Рудольф.
— Теперь она везде, — сказала Ирма.
— Именно так, — согласился Рудольф. — А когда любовь уже везде, она сводит с ума.
— Сначала рехнулся ты, помнишь, а теперь схожу с ума я, день за днем все больше.
— Один сумасшедший должен все же быть в доме, — обратил все в шутку Рудольф, обхватил Ирму, поднял и пошел в спальню, будто хотел уложить ее в постель. Но нет, вместо этого его свободная рука сняла с кровати сложенное одеяло, и он отнес его к елке и расстелил на ковре.