А Ирма сидит себе и обхватила свои колени, а тот, рядом, заснул. Да, Ирма только и хочет, чтобы тот, кто спит, всегда был рядом, с нею. Это ее любовь.
Ей вспомнились слова матери, которая не раз говорила ей: «Ах ты, ненасытная! Сколько ни давай тебе воли — все мало!» Именно эти слова произносила мать, словно говорила о каком-нибудь животном. А кто еще говорил о животном, когда хотел сказать о любви, о животном и запахе? Ах да! Это был тот «систематичный» господин с пишущими машинками и в своем парике. Он говорил о животных и о запахе, о растении и о том, кто куда «имеет тенденцию». А мадемуазель Синиметс, как быть с нею? У нее уже не было запаха какого-либо растения, и она уже никогда «не будет иметь тенденции». Неужели Ирма — тоже, и от нее уже ничем не пахнет, если муж может преспокойно спать возле нее?
Ирма вдруг встала, прошла в спальню, закрыла двери, точно боялась, что спящий может подглядеть за нею, зажгла все лампы, скинула халат, стала перед зеркалом и принялась рассматривать себя. К ней вернулся покой, она увидела, что все как прежде: грудь без малейшего изъяна, совсем не опала, бедра плавными дугами спускаются к коленям, кожа белая, мягкая и гладкая, будто ее натянули, чтобы, где надо, были выпуклости, дуги и ямочки. Ирма улыбнулась. Каким же ребенком она только что была! Всего месяц-полтора любовного горенья — и она уже готова сравнивать себя с мадемуазель Синиметс, ищет следы поцелуев мужа! Неужели она так ненасытна! Быстро постареешь, ежели не угомонишь свой пыл, — учила мать. Говорила ли она это и о любви? Наверное, и о любви.
Ирма надела ночную сорочку, поправила кровать и пошла будить мужа. Поцеловала его в лоб, в губы, от которых шел запах вина, сладостей и заграничных фруктов. Рудольф открыл, как бы удивляясь, глаза, уставился на Ирму, поднялся, присел и сказал:
— Что все это значит? Рождество, вечер, а елка не горит. На Вифлеемской площади поют пастухи, а мы в темноте. Девушка, моя жена, мое дорогое рождественское дитя, что с тобой случилось?
— Рождественских детей клонит в сон, они хотят идти спать, — сказала Ирма, радуясь, что муж назвал ее девушкой.
— Жена, ты рехнулась! — воскликнул Рудольф и вскочил на ноги. Вмиг зажег электрические свечи и люстру. Вернулся на постель, наполнил рюмки и протянул одну Ирме, собрал все сласти и фрукты вместе с коробками и вазами перед нею и сказал: — Сегодня наше первое рождество, этого нельзя забывать ни на минуту.
— А почему же ты забыл? — с шутливым упреком спросила Ирма.
— Как так? — удивился Рудольф.
— А кто же спал так, что почти храпел? — снова спросила Ирма.
— Я вправду храпел? Не может быть! Я мечтал о тебе. — И как бы в подтверждение, что он не храпел, а только мечтал, он поцеловал жену и спросил: — Теперь ты веришь, что я не храпел? — И когда она сказала, что не верит, продолжал целовать ее. Жена должна была поверить, хотя и пришлось ради этого исцеловать ее всю.
XVII
Жильцы дома, одни раньше, другие позже, вынесли свои старые елки во двор и побросали их в угол возле мусорного ящика, где, будто нарочно, оказалось для этого местечко. Здесь вертелась вокруг них говорливая дворничиха, здесь их топтали служанки, выносившие мусор, но забегали сюда и собаки — обнюхать местечко и задрать ногу, — сперва свои, а потом и чужие собаки, когда ворота, случалось, были приоткрыты, а то и кошки, подняв хвост, будто пришло их время вкусить от минувшего великолепия. Когда и куда подевались эти сухие, поблекшие, с осыпавшимися сучьями елки, никто толком не знал, никто этим не интересовался. Быть может, их убрал дворник, быть может, их увез мусорщик, но может быть, с ними произошло то же, что и с некоторыми набожными людьми: все время видели, что человек прогуливался с самим богом, а потом он уже не прогуливался и его больше не видели. Вот и рождественские елки все время стояли у мусорного ящика, а потом уже не стояли.
Так-то было с набожными людьми и с рождественскими елками.
Но Ирма не хотела, чтобы с ее елкой произошло то же, что с набожным человеком. Она не хотела, чтобы елка, которая однажды сверкала священным огнем и под которой пламенела ее любовь, попала в мусорный ящик и — после визита собак и кошек — еще бог весть куда. И она в сомнениях ломала голову, какая судьба должна быть уготована ее рождественской елке, и оставила ее стоять в комнате, когда все прочие елки возле мусорного ящика давно уже были истоптаны ногами людей и обнюханы собаками. Рождество прошло — елка стояла. Новый год прошел — она все еще стояла по-прежнему, прошло крещение, но елка все еще стояла в комнате на своем месте. Служанка жаловалась, что очень уж много опадает иголок, на полу мусор, но Ирма велела подметать под елкой. Рудольф спросил, не хочет ли Ирма, чтобы елку вынесли, но она ответила, что это ее первая рождественская елка, пусть постоит еще немного.