— Что ее еще держать, она же больше не пахнет, — сказал муж.
— А ты не чувствуешь ее запаха? — спросила Ирма.
— Видишь, иголки уже осыпались, — сказал Рудольф и прибавил: — Теперь уж нельзя зажечь свечи, елка может загореться.
«Она и должна сгореть», — подумала Ирма, но вслух не сказала. И на следующий день, когда мужа не было дома, она велела служанке взять у дворника секач и пилу-ножовку, очистила елку от веток и распилила ствол. Она делала это сама, своими руками, потому что была бобыльской дочерью. От елки осталась кучка хвороста и несколько горстей сухих, острых иголок. Ирма побросала все это в печь, сначала ветки потолще и куски ствола, которые горели с треском, а потом мелочь и иголки, горевшие с тихим писком, будто им было больно. Ирме казалось, что так оно и есть, ведь и ей самой больно. С каждой веткой, с каждым кусочком ствола, с каждой пригоршней иголок она бросала в огонь частицу своей любви, душевной боли, но это не сгорало, лишь ярко пламенело. И когда от елки ничего не осталось, когда были подметены и брошены в огонь последние иголки, Ирма почувствовала, будто она сегодня топила печь своей жизнью и любовью. Долго сидела она перед печью, сидела так долго, что в печи осталась лишь зола, и снова Рудольф мог застать ее с мокрыми глазами, приди он домой вовремя. Но он немного опоздал и не заметил ничего особенного, ощутил только, что комнаты на редкость жарко натоплены, будто приближается еще один рождественский вечер.
— Почему сегодня так натоплено? — спросил он.
— Я сама топила, — ответила Ирма.
— Почему ты это делала сама? — удивился Рудольф.
— Я так захотела, — сказала Ирма.
Рудольф больше не сказал о печи ни слова, только спросил:
— Чем это сегодня здесь пахнет?
— Разве здесь какой-то особенный запах? — спросила в ответ Ирма.
— Вроде что-то есть, — сказал Рудольф. — Как будто запах дыма и смолы.
— Я ничего не чувствую, — усмехнувшись, заверила его Ирма. — Смешно, откуда ты взял?
— Ирма! — воскликнул Рудольф, вскочил из-за стола и открыл дверь в зал. — Ты ведь сожгла свою елку! Ты сама это сделала?
— Все сделала сама, — ответила Ирма. — Обрубила ветки и распилила ствол и своими руками затолкала в печь.
Рудольф какое-то время смотрел на нее, как бы раздумывая, понимает ли она его, потом молча подошел к ней, взял ее за руки и стал их целовать, словно хотел стереть с них следы от еловых веток, которые остались на светлой коже.
— Ты прямо ужасна в своем идолопоклонстве, — сказал Рудольф, садясь на прежнее место за столом. И глаза его блеснули, будто и в них могли быть слезы. Но Ирма не видела этого, ей было почему-то неудобно и стыдно, и она отвела глаза в сторону. Когда она потом бросила взгляд на мужа, на лице его не было уже ничего необычного, и Ирма не могла бы поверить, что и у мужчин есть глаза, которые плачут по рождественской елке. Скорее с ним могло бы случиться то же самое, что случилось с прочими людьми — с прислугой, дворником и его супругой, служанками, с другой прислугой, с другими дворниками, с госпожами, барышнями и даже господами. Им всем безо всякого стало ясно, что у господина Всетаки, у этого Эйндорфа, который жил до того холостяком и даже не имел любовницы, а нанимал таких служанок, которые любят служить у одиноких и согласны на все, да, так вот у этого Эйндорфа жена из «низкого» сословия, потому что она взяла у дворника секач и пилу, чтобы разрубить елку и своими же руками затолкать ее в печь. Какие же должны быть руки у этой госпожи? И какая она вообще госпожа? Портить свои руки из-за какого-то елочного хлама! Что из нее выйдет! Печь растапливать — и все. Какая ей цена?
Да, эта госпожа Эйндорф, или Всетаки, должно быть, в самом деле из «низкого», бедного рода, если она даже старую елку не хочет выбрасывать, а своими же руками заталкивает ее в печь. Она и суп, должно быть, готовит из картофельной шелухи и костей. Вот уж точно, что у каждого мужчины сбой крест. А Эйндорфу досталась такая, конечно же, за его греховную жизнь, она ему пара. Бог не даст насмехаться над собой; что человек посеет, то и пожнет. А иные, кто услышал от прислуги, что госпожа Эйндорф вовсе не скупа, что она дала дворнику за секач и пилу пятьдесят центов, понимаете — целых полкроны, и это за какие-то полчаса, ведь госпожа взялась пилить елку будто заправский лесоруб, да, так вот те, кто услышал это и вдобавок к тому узнал, что у госпожи на столе только сласти и фрукты, будто они достаются ей даром, в конце концов склонны были думать, что госпожа немножко того, спятила. Спятил сам Эйндорф, и вряд ли перемена фамилии что-либо поправила, спятила и его жена, так что они два сапога пара: едят шоколад и чистят апельсины, и топят старыми елками печь. Не хватает еще, чтобы и чужие елки они носили со двора в дом! Но пока что до этого не дошли, госпожа сжигает только свои елки, а руки у нее в шоколаде!