Если бы Ирма сама могла послушать эти подкрепленные фактами разговоры, она пришла бы к почти противоположному мнению, чем эти добрые люди. Она, наверное, сказала бы: мы с мужем оба были совсем или немножко ненормальными, но это прошло. После сожжения елки мы одумались, сперва муж, а потом я, и теперь живем как все разумные люди: муж ходит на работу, я занята по дому, и к вечеру мы оба устаем. Муж, вероятно, в самом деле устает, жизнь сейчас трудная, а я делаю вид, что устала, ведь иначе я надоела бы мужу, утомляла его еще больше. Дом должен быть для мужчины местом отдохновения, а для жены — местом трудов.
Так могла бы сказать Ирма, если бы она услышала разговоры тех добрых людей, которые так сильно интересовались ими и их елкой. Но у ней самой сердце обливалось бы кровью, так как она вспомнила бы, что топила печь вовсе не елкой, как говорят другие, а своей собственной жизнью и любовью. И то, что частица жизни и любви сгорела, означало, что теперь придется обходиться меньшим. Ей было так тяжко, что и Рудольф заметил это по лицу Ирмы, по ее глазам, походке, голосу, по всему ее облику. И он сказал:
— Знаешь, жена, мой дорогой кузнечик, найди-ка ты себе дело, хотя бы времяпрепровождения ради.
— Я же занята, — ответила Ирма тихо и покорно, как будто она в самом деле была кузнечиком.
— Я не это имею в виду, — сказал он. — Ты начни что-нибудь делать и вне дома. Что-нибудь, что тебя утешало бы. Ты же видишь, я не могу уделять тебе столько времени.
— Это я вижу, — сказала Ирма.
— Но ты не должна понимать это так, будто все зависит от меня, будто я в силах что-либо поправить.
— Я и не понимаю так, — сказала Ирма. — Я хорошо понимаю, что жизнь и…
— Вот именно, — подтвердил Рудольф, — жизнь такова, что не поддается исправлению. И поэтому ты тоже должна привыкнуть принимать ее такой, какая она есть, без пустых фантазий и без иллюзий. Надо привыкнуть к реальной жизни, иначе непременно угодишь под колеса. Под колеса жизни, конечно, прочие колеса вовсе не так опасны. Прочие колеса расплющивают сразу, а колеса жизни — те дробят, волочат, истязают…
— Зачем ты мне это говоришь? — спросила Ирма, сердце ее задрожало тихонько, в предчувствии чего-то жуткого.
— Ты спрашиваешь так, будто я нагнал на тебя страху своими пустыми словами, — сказал Рудольф.
— И вправду нагнал, — подтвердила Ирма.
— Жалко, но я не умею с тобою говорить. Или что, с тобой нельзя говорить серьезно? — спросил Рудольф.
— Ты говори сразу, когда у тебя что-то на сердце, — посоветовала Ирма. — Труднее ждать несчастья, чем быть несчастной.
— О каком несчастье ты говоришь, я тебя не понимаю, — сказал Рудольф.
— Ах, по-твоему, это вовсе не несчастье, что я с каждым днем все меньше тебя вижу?
— Согласен, что это несчастье, — сказал Рудольф, — но я хотел бы помочь тебе в этом несчастье, облегчить это неизбежное в жизни несчастье.
— И конечно, тем, что посоветуешь мне еще меньше тебя видеть, — сказала Ирма.
— Вопрос не в этом, а в том, что я недостаточно богат, чтобы быть всегда с тобою: я должен бывать и вне дома, встречаться с людьми, подчас с такими, которые заинтересованы во мне как в коммерсанте, а не в моей жене, то есть в тебе. Ты понимаешь это, а? Ну, и если это так неизбежно, если это железная необходимость, то можем сделать только одно: устроить так, чтобы эта железная необходимость по возможности меньше нас угнетала. Поэтому я считаю: ты должна найти и себе дело вне дома, какое есть и у меня, и когда мы вечером будем приходить домой усталые, будем вместе вкушать домашний покой как счастье.
— Чем же я должна, по-твоему, заняться? — спросила Ирма.