— Где вы? — спросила Ирма на английском языке: говоря по-английски, она чувствовала себя смелее.
— Я здесь, — ответил молодой человек тоже по-английски и шевельнулся, и Ирма почувствовала его локоть и колено. Но оба тотчас испуганно отодвинулись, будто это прикосновение вызывало боль. Слава богу, теперь было ясно, они сидели рядом и смотрели один и тот же фильм, слушали одни и те же слова и звуки, вокруг них была одна и та же темнота. Глаза медленно привыкали к полумраку. Их руки и колени медленно привыкали к прикосновению, и молодые люди больше не испытывали резкой боли. Наконец их колени стали почти доверчиво касаться друг друга, и Ирма вдруг инстинктивно ощутила, что ей приятно прикосновение этого пугливого молодого человека, как и прикосновение Рудольфа.
«Значит, я уже испорчена, если мне это приятно, — подумалось ей, — и я порчу этого молодого человека, ему, видимо, тоже приятно… Так что муж думал все же о темноте, если он вообще о чем-то думал. И этот молодой человек тоже, пожалуй, думал о темноте, когда он не хотел идти в кино, он боялся, что в темноте его начнут завлекать… А то, что муж говорил о темноте, значит, знает и он — что, когда в кино тушат свет, сразу же начинают завлекать в сети. Но раз он не запретил мне ходить в кино, стало быть, он не против того, чтобы я немножечко испортила молодого человека, ведь сам же Рудольф сказал про него, что это славный парень. Слишком много портить его я все равно не стану, я сама еще не очень-то испорченная. Мой муж ценит меня, — это объясняла госпожа Бретт, — ценит мою молодость и чистоту, потому что ему за тридцать пять. Другое дело, если бы ему было меньше лет и он не понимал бы меня, тогда бы он, пожалуй, совсем испортил меня, а я испортила бы этого молодого человека; сейчас же я учусь только обводить его вокруг пальца, как сказал Рудольф. Надо уметь обводить людей вокруг пальца, иначе не проживешь, такова уж жизнь».
XIX
Ирма ходила в кино с господином Лигенхеймом еще несколько раз, словно замышляла совсем испортить молодого человека или обвести его вокруг пальца, как говорил Рудольф. Однако же нет, вскоре Ирма уже не замышляла соблазнять молодого человека; слишком уж странным было кого-то совращать за свои же собственные деньги. Они ходили в кино вдвоем только потому, что там можно было разговаривать по-английски или по-немецки, там было о чем говорить, — о сюжете фильма, о любви, в чем Ирма была опытнее молодого человека, гораздо опытнее, как считала она сама, и могла его учить.
Однако Ирма ходила в кино не только с господином Лигенхеймом, раз-другой она взяла с собой и ту девушку, что на курсах бухгалтерии, смеясь и краснея, призналась ей, что от нее, Ирмы, пахнет так хорошо. Ирма взяла ее с собой просто для того, чтобы девушка сидела рядом с нею и вдыхала запах ее духов. Почему бы не сделать хорошее людям, если это стоит всего один билет в кино. Только одно было странно: когда Ирма ходила в кино с молодым человеком, она брала билет вниз, в партер, а когда шла с девушкой, покупала на балкон, словно хотела показать, что может сидеть и там и сям. Но девушка не была таким же интересным собеседником, как молодой человек, с нею Ирме приходилось говорить по-эстонски, так что нельзя было упражняться в иностранном языке, и фильмы каждая из них понимала по-своему, почти нечего было друг другу сказать, — каждый думал только о своем. А стоит ли из-за этого сидеть в темном зале?
И было так, что, когда Ирма сидела в кино с этой девушкой, мысли ее устремлялись к господину Лигенхейму или к своему мужу, вообще к мужчинам, так что, когда не было мужчины, думалось о нем. Сидела с девушкой, а думала, как будто сидит рядом с мужчиной, так было гораздо интересней. В последнее время это было даже вроде бы необходимостью, особенно по отношению к своему мужу, которого она стала видеть все реже и реже. И не то чтобы муж когда-либо отказался пойти с нею куда-то, вовсе нет. С мужем Ирма тоже ходила порой в кино, в театр, на концерт, в ресторан, где они встречались со многими людьми, женщинами и мужчинами, особенно с мужчинами, которые целовали ей руку. Но они делали это иначе, нежели молодой человек, который, целуя руку, расплющивал свой нос. В ресторанах ни с одним носом не приключалось такого, и поэтому было совсем неинтересно, когда тебе целуют руку. Порой было даже противно, когда подходил какой-нибудь дамский обожатель с потрепанным лицом и жаждущим ртом, обожатель, у которого не было ни понятия о молодой женщине, ни уважения к ее чистоте. Ирма охотно надела бы перчатки, когда ей целовали руку. И произошло бы странное дело: когда ей целовали руку на улице, на морозе, она снимала перчатку, а когда это случалось в ресторане, в тепле, она хотела бы надеть перчатку. Как будто на холоде поцелуй горяч, а в тепле холоден.