— Да, за свою жизнь ты, видимо, много раз врал, если делаешь это так искусно, — сказала Ирма.
— Ты думаешь, я вру? — спросил Рудольф. — А зачем мне врать, если я не пытаюсь защищаться и даже извиняться, да и обелять себя не хочу. Я просто объясняю, как все это произошло, хотя и сам почти ничего не знал и не хотел. Понимаешь ли ты, чего ради я так чистосердечно во всем признаюсь? Только бы ты знала, какой я ненадежный человек, и этим все, все сказано. Это несчастье, что ты не веришь мне. Своими выходками я убил в тебе последнюю каплю доверия, и ты считаешь ложью даже те мои слова, в которых, пожалуй, и осталась единственная правда моей жизни. Вскоре я вообще не буду знать, как вести себя, чтобы ты понимала, с кем имеешь дело. Наверное, ты все еще считаешь, — и это, так сказать, единственное, чему ты веришь во мне, — что я не хочу быть по отношению к тебе другим или лучшим, вернее — не хочу хотеть быть лучше. Но я же не могу хотеть, если и хотел бы хотеть, вот и все объяснение. Или, может, ты считаешь, что я не понимаю, какой хорошей и чистой могла быть жизнь, если бы мы жили согласно твоим понятиям о любви и все такое? Я намеренно сказал «все такое», потому как, если бы я назвал это яснее, это вызвало бы у тебя горькую усмешку. Я все понимаю, чувствую и понимаю, что у тебя в жизни могло быть много радости и, пожалуй, счастья, но, живя со мной, ты их не знаешь.
— Вот и снова вранье, — сказала Ирма. — За короткое время, как я живу с тобой, у меня во много раз было больше счастья и радости, чем во всей жизни до этого. По правде говоря, радость и счастье я узнала только с тобою.
— Вычти свои страдания и муки, много ли останется радости и счастья, — сказал Рудольф.
— Зачем я должна вычитать свои страдания и муки? — спросила Ирма.
— Затем, — ответил Рудольф, — что если ты не сделаешь это сегодня, то сделаешь завтра, а не сделаешь завтра, то послезавтра или послепослезавтра сделаешь обязательно.
— Я не сделаю этого никогда, — заявила Ирма.
— Эх, дитя…
— Я прошу не произносить это слово, — с горечью сказала Ирма, — я уже не дитя, а женщина, которая любит.
— Прости, я не хотел тебя обидеть, поверь дорогая! — продолжал Рудольф. — Конечно, ты женщина, которая любит, но ты говоришь об этой любви так, будто ты еще ребенок. Ты еще не знаешь, что если любовь начинается с мучений и страданий, то со временем их станет больше, а радости и счастья, приходивших под руку с мученьем и страданием, станет все меньше и меньше, пока их вовсе не останется. Останутся только страдания и мучения, совсем без радости и счастья. И тогда, даже если захочется вычесть страдания и муки, не из чего будет вычитать.
— Я счастлива страдать и мучиться из-за тебя, — сказала Ирма.
— Это ты говоришь просто так, ты что-то подобное прочла где-то в книге или увидела в кино. В молодости мы все любим сильные и высокие слова, — сказал Рудольф. — Но в жизни все идет совсем иначе. В жизни не помогут ни книги, ни фильмы, в этом и заключается печальная гримаса жизни.
— Значит, я так создана, будто я из какой-нибудь книги или киноленты, — стояла на своем Ирма.
— Ошибаешься, — возразил ей Рудольф. — Никто бы не читал ни одной книги и не смотрел фильмы, если б в них не было сколько-нибудь от той жизни, какою мы живем. И если найдется человек, который живет только как герой книги или фильма, то он и кончит так же внезапно и быстро, как кончается книга или кинолента. Конечно, такие люди есть, но я не верю, что ты одна из них.
— И все же я одна из них, — упрямо твердила Ирма.
— Тогда почти бессмысленно что-либо говорить, — решил Рудольф, — ибо о книге или киноленте можно говорить, лишь когда она прочитана или просмотрена.
И он оставил Ирму сидеть на кухне, а сам ушел в комнаты. Немного погодя вернулся и сказал:
— Я считаю, что теперь воздух чистый, но на всякий случай ты должна сама понюхать и решить, можно ли закрывать окна. Сходи, пожалуйста, моя книжка, моя кинолента! — шутливо закончил Рудольф.
— Легко живется тебе на белом свете, все ты превращаешь в шутку, — вздохнула Ирма, вставая.
— Разве ты не слышала, что шутники самый печальный народ на свете? — спросил Рудольф.
— Ну, о тебе этого не скажешь, — сказала Ирма.
— Значит, ты ни разу не замечала, что я никогда не бываю радостен, разве что немного весел, что я и не ищу радости, а только развлечения, заменяющего радость? — спросил Рудольф.
Только теперь Ирма сообразила, о чем сказал муж, и ощутила в груди острую боль, будто увидела пропасть между собой и мужем, пропасть, которая была с самого начала, только Ирма не замечала ее. У нее как бы подкосились ноги, и она присела на ближайший стул, прежде чем спросила: