«… я же, напротив, думаю, что жизнь может быть и без любви. Вернее, я думаю, что хотя смысл жизни может быть и в любви — но не в одной определенной любви, ибо велика ли цена такой любви. По-моему, не так уж важно, кого любить. То, что есть любовь, важнее, чем то, что эта любовь направлена на кого-то именно. Твоя большая, прекрасная, благородная, чистая любовь гораздо дороже моей порочной персоны, и твоя красивая любовь гораздо нужнее кому-то другому в мире, чем мне; какой же смысл был бы уничтожить нечто большое и прекрасное ради пустого и низменного? Ибо, кончая с собой, ты унесла бы из мира свою прекрасную и большую любовь, которая была бы так нужна здесь. Спаси же себя, свою жизнь ради этой любви, которая не погаснет, если изменится твоя фамилия. Люби свою прекрасную любовь больше жизни, она достойна того, ибо твою жизнь я мог бы разрушить, твою же любовь — никогда…»
В этом месте Ирма, всхлипывая, повалилась на постель и произнесла:
— Милый, ты страшнее и злее, чем думаешь сам! Не нужны мне ни жизнь, ни любовь, если нет тебя, понимаешь ли ты наконец?!
Прошло какое-то время, прежде чем она смогла продолжать чтение:
«Ты и сама не в силах была испортить свою любовь, не смогли мы сделать это и вдвоем, как ни пытались, ибо мы считали, что испорченная любовь приносит больше счастья, чем неиспорченная. Береги же себя, свою жизнь ради чистой любви. Конечно, если ты все же исковеркаешь свою жизнь, а без этого ты не сможешь одержать победу над своей любовью, ты причинишь мне много боли, и я никогда не избавлюсь от ощущения, что ты хочешь вернуть мне самому частицу той боли и мучений, которые я причинил тебе. Честно говоря, сознание того, что ты попытаешься отомстить мне, было бы для меня самым тяжелым ударом, ведь это сказало бы мне, что твоя любовь подпорчена еще раньше, раз ты подняла руку на себя. Такой шаг ты сделала бы лишь потому, что твоя любовь была уже испорчена, что ты не в состоянии сопротивляться жизни. Поверь, милая, я дрожу за твою прекрасную любовь даже больше, чем за твою жизнь, которую я испортил. Пощади свою любовь, я дорожу ею больше, чем ты сама…»
— Нет, милый, я тоже в один прекрасный день стану беспощадной, — произнесла Ирма, прежде чем прочитала дальше:
«Чтобы ты не смогла быстро осуществить свою сумасшедшую мысль, если она все же, пожалуй, захватит тебя, — я сделал все, что мог, чтобы у тебя под рукой не оказалось этой возможности. Не удивляйся, что в комнатах нет не только электрической арматуры, но и сняты все крючки с потолка и со стен. Это, конечно, может вызвать смех, но есть в том и свой смысл. Хотя вначале я и выразил сомнение, что вслед за твоей намеренной смертью вряд ли последует добровольная моя смерть, — я в этом совсем не уверен, ибо мое нравственное чувство, моя совесть постоянно, по сей день, преподносили мне сюрпризы и могут преподнести снова, так что за твоей смертью может все-таки последовать и моя смерть. Этого-то мне и не хотелось бы, ибо я люблю жизнь и ее удовольствия больше, чем нравственность или любовь, и все потому, что моя нравственность и любовь таковы же, как почти у всех людей: из-за них никто и пальцем о палец не ударит, зато ради удовольствий люди готовы пойти даже на всякие мерзкие преступления. К тому же никто не поверит, что в мои годы, с моим прошлым и при данных обстоятельствах мужчина может наложить на себя руки из-за смерти жены; все будут считать, что я непременно свихнулся, потерял разум, сошел с ума перед тем, как решился на это, но я ни в коем случае не хочу умирать сумасшедшим.
Мне нужно кончать, иначе может случиться так, что я все еще пишу здесь, в опустошенной квартире, а ты уже входишь в дверь. И во мне нет уверенности в том, что я смогу оставить тебя в квартире одну. Провести же здесь вместе одну ночь или даже несколько часов было бы смехотворно, смешнее, чем я могу себе представить. Такими же смешными и глупыми вижу я, перечитывая это письмо, мои попытки предостеречь тебя от самоубийства, в то время как я сам, так сказать, толкаю тебя на самоубийство. Ведь иначе это не назовешь, раз я даю тебе надежду, что за твоей смертью последует моя. Нет большего утешения для самоубийцы, чем то, что за ним последует другой человек, из-за кого он налагает на себя руки. Так что, честно говоря, я должен бы зачеркнуть эту часть письма. Но я все же не сделаю этого, я оставлю все как есть, чтобы ты видела, как непредусмотрительно, опрометчиво я поступаю, можно даже сказать — как честно, чистосердечно и с открытой совестью. В этом поступке я нахожу даже частицу утешения, ибо я говорю себе: ну вот, теперь я рассказал ей более или менее подробно о мерзких своих делах, и она больше не захочет ни слушать, ни видеть этого. Отвратительное стало посмешищем, а посмешищем никто стать не хочет. Так я думаю, не вычеркивая те строки, в которых я будто бы хочу погубить тебя. Но ты же знаешь сама, как и я, что я написал эти строчки не для этого. Единственной причиной тому, пожалуй, моя бестолковость, безголовость, моя, так сказать, глупость, ведь я не знаю, что тебе сказать, чтобы утешить. Я так хочу, чтобы ты хоть раз могла полюбить кого-то, кто был бы достоин твоей любви и смог оценить ее. Полюби же хотя бы того молодого человека, который любит тебя и смирный, как овца. Это звучит насмешливо: «любит и смирный, как овца», — но это твои собственные слова, помнишь, ты сказала их в кино, где этот молодой человек сидел в партере… Это было в кино или после, когда вышли на улицу, когда я провожал тебя домой.