— У меня от твоих слов мурашки забегали, — сказала Ирма. — Значит, не важно — будь то кудри или слова, все равно — прыгать со второго этажа. Так что…
— Нет, дорогая, — говорила Лонни, — были бы у него кудри, ты не пришла бы к нам за советом, в том вся разница. Ты бы преспокойно сидела там, думала о его кудрях и ждала бы его возвращения. Так было у меня с Рууди, и у тебя было б то же самое. А раз нет у него кудрей, ты и нашла время прийти сюда. Будет у тебя время и со второго этажа прыгать, если нужно. Только запри на ключ свою комнату и ключ оставь в двери, да так, чтобы нельзя было вытолкнуть его снаружи и открыть замок другим ключом. А если хозяин пронюхает об этом, скажи ему, что ты страшно боишься воров и разбойников, боишься еще с детства, тебя, мол, напугали когда-то и страх с тех пор в тебе сидит. Ты просто глаз не сомкнешь, если дверь не заперта; мать запиралась дома, а здесь запираешься ты, потому как здесь ты сама себе мать.
— Ты так страшно говоришь, что я боюсь одна заходить за своими вещами, по мне, пусть они совсем там остаются, — сказала Ирма.
— Вот дурочка! — воскликнула Лонни.
— А ты-то умненькая, — заметила мать. — Таких страхов здесь наговорила, а хочешь, чтобы она пошла в эту львиную нору.
— Господи! — удивилась Лонни. — Какая ж это львиная нора? Львиной гривой там и не пахнет. Как бы еще плешь не сверкала.
— Ты готова совсем осрамить человека, — сказала Ирма. — У него на голове красивые густые волосы.
— Чего же мы тогда спорим, если красивые и густые, — сказала Лонни, — ступай туда — и дело с концом. А я даю тебе честное слово двоюродной сестры, что я его живьем съем, если он вынудит тебя прыгать со второго этажа. Самое худшее, что он может тебе сделать, — это то, что будет врать, пока ты не полюбишь его. Это, конечно, возможно. Но тут ничего не поделаешь, все равно ты когда-то должна полюбить впервые, лучше уж молодого, чем старого. Ты любила уже?
— Оставь ты ее, наконец, в покое, что тебе от нее надо, — заворчала на Лонни мать.
— Как же так — в покое, если я даю ей хороший совет, — ответила матери Лонни. — Или, по-твоему, любовь — какое-то постыдное дело? О любви к богу говорят все, ты и другие, а стоит мне заговорить о любви к человеку, сразу — оставь в покое. Знаешь, Ирма, если ты уже любила, то тебе будет нетрудно догадаться, когда это начнется, а если нет, то это нагрянет, как тьма египетская. Ты подумаешь, что в сердце твоем злоба, а окажется — любовь. Такая злая любовь хуже всего. У меня с Рууди было то же. Но он не был моим первым, слава богу. Так что, как ты думаешь, была ты влюблена?
— В меня были влюблены, а я… — начала Ирма.
— Хорошо хоть это, — сказала Лонни. — Лучше, чем ничего. Порой даже лучше, что он любит тебя, а не ты его. Яснее увидишь, как глупа любовь. Ведь верно?
— Ээди был иной раз страшным дуралеем, — согласилась Ирма.
— Значит, Ээди был у тебя первый, — сказала Лонни, — и, пожалуй, увидим, кто будет второй. Но когда до этого дойдет, помни одно: держи сердце в кулаке и — не полюби. Просто не поддавайся — и не полюбишь. Это легче всего сделать, если затвердишь себе, что как ни красиво он говорит, все равно врет. А когда и это больше не помогает, то есть когда не помогает ложная вера, то уж тут делать нечего, значит, все всерьез.
Напутствуемая этой великой премудростью, Ирма ушла от тетки. Но едва за нею закрылась дверь, тетка спросила у дочери:
— Что ты об этом думаешь?
— Чего там думать, — ответила Лонни. — Влюбилась по уши девчонка, только и всего.
V
А «по уши влюбленная» девушка шла к своему новому дому. Она и сама не знала, отчего сердце так сильно бьется в груди. И только на полдороге вдруг вспомнила, что опять забыла свой паспорт у тетки на комоде, в маленькой коробочке. Там он лежит и сейчас, а Ирма стоит на тротуаре в городской толчее и размышляет, идти ли дальше, вернуться ли к тетке. Если идти, что она ответит завтра дворничихе, когда та придет за паспортом? А если вернуться, что ответит она хозяину, который, возможно, уже ждет ее и спросит, где она так долго пробыла в первый же день — хоть подавай на розыски в полицию?
В конце концов страх перед тем, что хозяин спросит ее, вынудил Ирму не возвращаться, но шла она неуверенным шагом, размышляя, что не к добру забыла паспорт. Наверняка это какое-то предостережение, — ее ожидает плохое.