— Нет, нет, поверьте, барышня, — доказывал господин Рудольф, — я в самом деле лысею. И если бы вы знали, чем это мне грозит, чем это грозит любому мужчине, мало-мальски всерьез относящемуся к любви! Ведь не найдется ни одной женщины, то есть ни одной молодой женщины, которая поверила бы, что мужчина с плешивой головой может любить, к тому же всерьез. Такой мужчина может жениться, это да, но никак не любить, так считают все женщины. Нет такой смолы, нет такого мыла, нет такой мази, какими я не мыл и не мазал свои волосы, чтобы они росли. Я читал, что у тех, кто ездит на Северный полюс, вырастают там густые волосы и бороды, от холода, конечно, — и я охотно бы поехал с ними на полюс. Но поскольку это невозможно, я купил резиновый мешок, наливал в него ледяную воду или набивал его кусками льда и — на голову. Ну вот, сказал я своей черепушке, теперь ты на Северном полюсе, так что волосы должны вырасти — только волосы, потому что борода в наше время для любви не нужна.
— Ну и как, стали расти волосы? — спросила Ирма, отвлекаясь от своих мыслей.
— Нет, — откровенно признался господин Рудольф.
— И не стали гуще?
— Нисколько, скорее стали редеть и редеют с каждый днем. Но в конце концов я нашел выход. И знаете какой? Стал врать. Ей-богу! Вы еще не заметили, что я вам чуть-чуть привираю? В самом деле! Когда я вам говорил, что кляча верит цыгану и у нее вырастают ноги молодой кобылицы, — разве это так на самом деле? Худо ли было бы жить на белом свете, если бы даже какая-то старая кляча стала верить! Но даже цыгану она не верит, не говоря уж о других людях. Человек не хочет верить, потому что у него нет любви. Человек как старая кляча. Много ли любви может быть у старой клячи. Да что там много! Есть ли она вообще у нее? И все потому главным образом, что никто не может соврать кляче, даже цыган.
— А не потому ли, что она — кляча? — спросила Ирма, чтобы показать, что и она разбирается в жизни и любви.
— И потому тоже, конечно, — сразу же согласился господин Рудольф. — Но это не все, поверьте, это далеко еще не все. Главное то, что кляче невозможно что-нибудь соврать. Пятидесятилетняя старая дева, сухая, как жердь, поверит в любовь молодого парня, если он ей что-нибудь кругло соврет. Ей-богу, поверит! Например, моя тетка, которая была зажиточной домовладелицей, живет теперь в хижине, потому что поверила любви и вранью. Я-то и другие родственники твердили ей, мол, не верь шалопаю, он врет, все шалопаи врут, когда говорят с богатыми старыми девами, но она, бедняжка, не послушала нас. Ложь сладка, если ее приправить любовными посулами. Это знают все мужчины, и молодые и старые, даже я знаю, потому мы все и лжем. Не для того, чтобы обмануть, а чтобы сказать, как мы любим. Да и что остается делать, если бог не наградил тебя кудрями, — меня, например. Вот и начинаешь лгать — это те же твои кудри.
Ирма почувствовала к господину Рудольфу и ко всем мужчинам, у которых нет кудрей, что-то вроде жалости. Ей вспомнилось вдруг, что кудрей нет и у Ээди, лишь жесткий ежик. К тому же он не умел много врать, а говорил все только обычные слова. Значит, его любовь еще не так велика, если она не тянет его лгать, — решила Ирма. Господин Рудольф вроде любит сильнее, ведь он и сам признает, что лжет ради любви. Но если он открыто признает это сам, то и ложь его — уже не ложь. Или, может, и признание — та же ложь? Решить это было ей почти не под силу. По крайней мере, одно было ясно для Ирмы: когда человек лжет и сам признается в этом, это гораздо честнее, чем лгать, не признаваясь в этом. Во всяком случае, такая ложь не злонамеренное вранье, а всего лишь приятное времяпрепровождение, вроде какой-нибудь игры или пения. Но разве нельзя любить человека за хорошую игру или пение, ведь из-за пения и игры мы любим даже граммофон.
В эту минуту Ирма услышала вопрос господина Рудольфа:
— А не скажете вы, чем эти кудри хуже, например, электрической или паровой завивки? Ведь известно же, что многие сердечные влечения возникли именно благодаря искусственным завивкам. Стало быть, электричеством или паром можно вызвать любовь, а духовное озарение и жар души для любви непригодны? Это и есть то самое, барышня, что я называю в любви свинством. Когда я прибегаю ко лжи, я не использую электричество или пар, напротив — напрягаю свои собственные духовные силы. Но разве они не стоят, по крайней мере, столько же, сколько электро- или парозавивка? Разве я не честнее, чем все те, кто носит искусственные кудри, вместе взятые, хотя я и лгу? Как вы считаете, барышня, кто честнее? К тому же я сам говорю, что я лгу… Так кто же честнее?
Однако Ирма не могла ничего решить, она никогда еще не делала себе искусственную завивку, только слышала, как красиво, хорошо и естественно носить ее, мечтала о ней и была поклонницей таких завивок задолго до того, как сама испробовала их. Конечно, и ложь господина Рудольфа — вещь красивая, хорошая и естественная, но она еще не досконально узнала ее, чтобы сказать, что мечтает о ней, как об электрической или паровой завивке. Чтобы избежать ответа, она попыталась перевести разговор на другое и спросила: