Однако больше того — хозяин стал следить за тем, чтобы и Ирма не переходила границы сдержанности, которые они установили между собой. Когда Ирма надела вместо темного светлое платье, которое подчеркивало «нежные, легкие формы», как сказала сама Ирма, он спросил:
— А что, барышня, темное вы отдали в стирку?
— Нет, — ответила Ирма и спросила, в свою очередь: — Почему вы так подумали?
— Просто так, — сказал хозяин.
— А я подумала, что вам это платье не нравится, — сказала Ирма. — Оно немного село.
— Напротив — оно-то мне как раз и нравится, — сказал он. — И поэтому, пожалуй, не стоило бы его надевать, чтобы не нарушать наш уговор.
— Но извините, господин Рудольф, должна же я его износить, а то оно совсем сядет.
— Конечно, конечно, барышня, поступайте как знаете… я так, между прочим.
И Ирма не посчиталась с мнением хозяина и каждый день носила светлое платье, которое вроде нравилось ему больше, чем темное. Что же касается уговора о сдержанности, то Ирма не помнила, чтобы она давала такое обещание. Она помнила только, что господин об этом говорил. Но могло это касаться только самого господина, а не Ирмы, она-то не переступала никаких границ с самого начала. А о том, что она должна носить те платья, какие заблагорассудится господину, между ними не было никакого уговора ни вначале, когда он нанимал ее с помощью своей «сестры», ни потом, во время долгой беседы. Так что Ирма с полным правом надела свое светлое платье. И хотя платье действует на хозяина немного удручающе, беды в этом великой нет, ведь Ирма немало натерпелась от хозяина, пусть же и он потерпит немножко.
Однако в этот день, когда Ирма впервые надела светлое платье, господин Всетаки вообще не явился ужинать, и Ирма оставила ужин на столе, ушла в свою комнату и легла спать. Господин Всетаки вернулся домой только за полночь, не притронулся к ужину и тихонько ушел к себе в спальню, будто боялся нарушить сон Ирмы. Так что он вовсе не пострадал в этот день от светлого Ирминого платья, если вообще мог от него пострадать. Так думала Ирма.
На следующее утро на Ирме было это самое платье, и девушка с нетерпением думала, что, если господин Всетаки снова заведет разговор о платье, она ответит, что готова пойти ему навстречу и не надевать больше светлого платья. Но господин Всетаки молчал и ушел раньше обычного, как будто не хотел больше оставаться дома. Ирма ждала его к ужину и даже сменила светлое платье на темное, но ждала она его попусту. Часть ужина пришлось выбросить — постояв, он стал невкусным. Ирма хотела было съесть его сама, но не стала — что не годится хозяину, нельзя есть и ей. Станет она есть какие-то помои! Так она училась господскому домоводству по внушениям тети Анны.
На третье утро Ирма вышла в своем прежнем темном платье, и господин Всетаки пригласил ее за стол пить кофе. Но Ирма подумала, что он пригласил ее только из вежливости, лишь бы что-то сказать, и потому что на ней другое платье, — и отказалась под благовидным предлогом. Господин Всетаки оставался дома почти до полудня, и у Ирмы уже вертелось на языке спросить, не собирается ли он обедать сегодня дома. Но едва она решилась это сделать, как хозяин ушел и вернулся через несколько часов, задолго до ужина. К этому времени Ирма переоделась в светлое платье, и господин Всетаки, побыв недолго в своем кабинете, словно ища что-то, вскоре снова ушел и вернулся лишь за полночь, осторожно и тихо, как тать в ночи.
Теперь Ирма, казалось, знала, что, когда она надевает светлое платье, которое нравится господину Всетаки, он приходит домой лишь поздно ночью — спать, а вообще живет неведомо где. И Ирма зашла в своем светлом платье в спальню к хозяину и, стоя перед зеркалом, долго-долго смотрелась в него, но не видела ничего — мысли ее витали далеко. Она не замечала даже свой выпуклый лоб, который был будто бы признаком рассудительности и интеллекта. Впрочем, если бы и заметила, то не придала бы значения, ибо выпуклость лба совершенно не действовала на господина Всетаки, зато стоило переменить одно платье на другое, как хозяин приходил домой или улепетывал во все лопатки.
Ирме пришли в голову путаные объяснения господина Всетаки, касавшиеся ума и уменья, и ей вдруг показалось, будто все стало ясно. В гимназии и она сама, и другие постоянно упирали на то, что надо быть лучшей не только в классе, но и во всей школе. И это означало, что каждый хотел быть умнее другого. Но, странным образом, теперь она никак не могла использовать свои школьные знания и сообразительность. Не могло же статься, что от нее не будет никакого проку, зачем же она зубрила и вместе с нею зубрили все другие? Должно быть, ум полезен лишь тогда, когда умеешь им пользоваться. Умей пользоваться своим умом так, чтобы знать, какое и когда надевать платье, — тогда только будет польза… Вот что хотел сказать господин Всетаки своими путаными объяснениями. Теперь-то Ирма поняла его, она сумеет воспользоваться своею сообразительностью, надевая то или иное платье, чтобы это шло на пользу.