— Да, конечно, вы правы, — отозвался Ричард. — И мне действительно ясно.
Он подал мне руку, помогая обойти стоявший возле оружейной возок, нагруженный пиками; старший оружейник герцога подсчитывал, сколько нужно уплатить за новые поставки, и делал зарубки на особой дощечке. Сотни, тысячи пик были уже разгружены: начиналась очередная военная кампания. Ничего удивительного, что мой муж каждый день заставлял меня сидеть перед зеркалом и пытал вопросами о войне и о том, где нам лучше начать атаку. Мы постоянно пребывали в состоянии войны, казалось, никому из нас еще не довелось хоть сколько-нибудь пожить в мирной стране.
Нырнув под арку, мы оказались на конюшне, и Вудвилл чуть отступил назад, явно желая взглянуть на мое выражение лица, когда я немного осмотрюсь. У каждой из лошадей было свое стойло, и окна во всех стойлах выходили на юг, так что рыхлый камень успевал за день нагреться. Сперва я увидела четырех могучих боевых коней моего мужа, качающих головами над дверцами денников. Дальше топтался сильный и красивый жеребец Вудвилла, на котором тот участвовал в турнирах, и несколько других его лошадей — для охоты и для передачи посланий. А в следующем стойле я обнаружила лошадку, которая была гораздо меньше всех этих боевых коней; у нее была идеальной формы головка со светлыми ушками, которыми она то и дело подергивала, а ее серая шерсть была такого светлого оттенка, что в солнечных лучах, пронизывавших конюшню, казалась почти серебряной.
— Это моя? — шепотом спросила я у Вудвилла. — Это для меня?
— Ваша, миледи, — подтвердил он с каким-то странным почтением. — И она столь же прекрасна и столь же благородна, как и ее хозяйка.
— Это кобыла?
— Разумеется.
Я подошла к лошадке, и ее серые ушки тут же насторожились, прислушиваясь к моим шагам и моему ласковому голосу. Вудвилл сунул мне в руку корочку хлеба; я встала от нее совсем близко и заглянула в темные глаза, в которых будто переливалась влага. Я рассмотрела ее изящную голову и восхитительную серебристую гриву; мне казалось, что передо мной чудо, порожденное моим неистовым желанием, воплощенная мечта. Я протянула ей руку с угощением, и она сперва обнюхала хлеб и мою ладонь, раздувая ноздри, а потом губами осторожно взяла хлеб, и я сразу почувствовала запах ее теплой шкуры, ее пахнувшее овсом дыхание и мирный запах амбара вокруг нас.
Вудвилл открыл передо мной дверцу денника, и я, не колеблясь, шагнула внутрь. Лошадка чуть подвинулась, вежливо освобождая мне место, и, повернув голову, обнюхала меня всю — сначала карманы платья, кушак и длинные свисающие рукава, затем мои плечи, шею и лицо. И пока она изучала меня, я послушно крутилась перед ней, словно мы обе были животными, которые впервые знакомятся друг с другом. Наконец я медленно, ласково приговаривая, протянула к ней руку, и она сама наклонила голову, чтобы я погладила ее.
Шея у нее была теплая, а шерстка — как шелк, особенно за ушами. Она даже позволила мне убрать у нее со лба челку и погладить ей морду; я нежно касалась широких ноздрей, мягких складок на щеках, теплых упругих губ и даже немного подержала в ладони ее толстенький «подбородок».
— Так это любовь? — тихо произнес стоявший у двери Вудвилл. — Во всяком случае, отсюда это выглядит именно так.
— Да, это любовь, — выдохнула я.
— Ваша первая любовь, — уточнил он.
— Моя единственная любовь, — поправила я и повторила ей на ухо: — Ты моя единственная любовь.
Он рассмеялся, посматривая на нас, точно мой снисходительный старший брат.
— В таком случае вы должны сочинить какую-нибудь поэму и спеть ей, как настоящий трубадур, вернее, трубадурша. Но как же ее зовут, эту вашу прекрасную даму?
Я задумчиво уставилась на лошадь; она отошла от меня и прихватила клок сена. От сена пахло душистым лугом.
— Меркьюри, — провозгласила я. — Пожалуй, я назову ее Меркьюри.[25]
Вудвилл изумленно поднял брови.
— Ртуть? По-моему, это не очень хорошее имя, — заметил он. — И алхимики вечно о ртути толкуют. Как только они не называют ее: и Переменчивая, и Посланница богов. Это ведь один из трех главных ингредиентов в их опытах. Иногда ртуть и впрямь бывает очень полезной, а иногда наоборот; она — спутница Мелюзины, богини вод, которая тоже вечно меняет свое обличье. Посланница, которую приходится использовать в отсутствие других; но далеко не всегда надежная.
— Хватит с меня алхимии, — пожимая плечами, твердо заявила я. — Мне она ни к чему — ни на конюшне, ни где бы то ни было еще. Я стану звать лошадь Мерри,[26] но мы-то с ней будем помнить, каково ее настоящее имя!
— И я тоже буду об этом помнить, — пообещал Вудвилл.
Но я уже не смотрела на него; я подбирала с пола пучки сена и протягивала их лошади.
— А вот будете ли об этом помнить вы, мне совершенно безразлично, — ответила я, едва удержавшись от того, чтобы не показать ему язык.
Теперь каждое утро мы с Вудвиллом катались верхом; нас сопровождал вооруженный эскорт — десять человек впереди, десять позади. Мы проезжали по улицам Парижа, стараясь не смотреть на нищих, умиравших от голода в сточных канавах или с мольбой протягивавших к нам руки. Нищета в городе царила поистине ужасающая, а все труды крестьян из окрестных деревень пропадали даром — из-за того, что творилось на дорогах, они не могли доставить выращенные ими продукты на рынок, к тому же посевы у них в полях постоянно вытаптывала то одна армия, то другая. Да и многие мужчины, покидая родную деревню, предпочитали прятаться в лесах, опасаясь, что их либо заберут в армию, либо повесят как предателей, и получалось, что в полях трудились в основном женщины. Цена хлеба в столице была немыслимо высока, обычным людям не по карману, да и работы там никакой не было, разве что податься в солдаты, однако в английской армии выплату жалованья всегда сильно задерживали. Вудвилл велел нашему маленькому отряду на улицах не зевать, скакать легким галопом, и не только из-за нищих попрошаек — гораздо больше он боялся, что я подхвачу там какую-нибудь заразу. Ведь моя предшественница, герцогиня Анна, умерла от неведомой лихорадки, посетив одну из парижских больниц, и теперь герцог требовал, чтобы я ни с кем на улицах даже не общалась. Вот Вудвилл и гнал коней, пока мы не оказывались за городскими воротами, после чего наш путь лежал уже среди бывших садов, огородов и некогда тщательно возделываемых плодородных полей между городскими стенами и рекой. Через некоторое время Вудвилл давал вооруженной охране команду остановиться, спешиться и ждать нас, и мы с ним вдвоем отправлялись на неторопливую прогулку по берегу Сены; мы ехали рядышком по буксирной тропе, слушая мирное журчание воды, и со стороны вполне могли показаться супругами, решившими покататься верхом.
Болтали мы о всяких пустяках. Кроме того, Вудвилл учил меня правильно сидеть в седле, демонстрировал, как нужно выпрямляться и подбирать поводья, чтобы лошадь подняла голову и выровняла шаг. Мерри оказалась самой замечательной лошадкой из всех, какие только мне попадались. Вудвилл показывал мне так же, как вести себя во время кавалерийской атаки — низко пригнувшись к шее коня, он уносился вперед по тропе и с громким топотом возвращался обратно, в самый последний момент резко натягивая поводья, и моя Мерри испуганно шарахалась и приплясывала на месте. Под его присмотром я тренировалась брать барьер, для чего он клал ветку поперек заброшенной тропы и постепенно делал препятствие все выше и выше, поскольку и я все более уверенно держалась в седле. Он учил меня тем же упражнениям, каким и его когда-то в Англии учил отец на узких дорожках между живыми изгородями; эти упражнения отлично помогали свыкнуться с седлом и ничего не бояться. Я ездила по-всякому: и сидя боком, как обычно ездят женщины на седельной подушке; и лежа на спине поперек лошади, когда седло оказывается под поясницей, а лошадь бежит неторопливой рысцой; и держась прямо и по очереди поднимая вверх руки; и низко склоняясь с седла и одной рукой доставая стремя — в общем, под руководством Ричарда я выполняла все то, что приучает лошадь всегда двигаться ровно и спокойно, как бы ни вел себя наездник и что бы ни происходило вокруг.