— Не гневайся, дочка. Скажу, что думаю. Выбрось его из головы.
— Кого, мама? — с деланным удивлением спросила Анастасия Васильевна, снимая полушубок и не глядя на мать.
Матвеевна плотнее завернулась в шаль, на худой, сгорбленной спине разметались седые косицы.
— Не прикидывайся, Настя. Поняла я, отчего ты по ночам вздыхала… Поняла я, куда ты по вечерам бегала. Его встречала?
Анастасия Васильевна хотела шуткой успокоить мать, сказать, что она ошибается, но слишком печальны были глаза матери, и старческий голос звучал обидой.
— Ладно, мама. Что об этом толковать? Садись-ка лучше к столу, поужинаем вместе. — Анастасия Васильевна вынула из печи горшок с молоком.
Старуха взяла из рук дочери кружку, но пить не стала. С тревогой смотрела она на свою Настеньку и молчала.
— Мороз усиливается. Завтра в лес меховые чулки надену. А что, Парфенов не приносил перечетную ведомость? Нет? На него похоже.
Матвеевна не сводила с нее глаз.
— Чует мое сердце, Настенька, принесет он тебе одно горе-горькое. Откажись от него, доченька. Отвернись, пока не поздно…
Анастасия Васильевна молчала, облокотись на стол и глядя перед собой погрустневшими глазами. Матвеевна тяжело вздохнула и ласково погладила руку дочери.
— Что же он? — осторожно начала она, не называя имени Баженова. — Обещал с ней развестись, что ли?
Анастасия Васильевна не шевельнулась. Только брови слегка дрогнули.
— Он мне ничего не обещал, мама.
— Господи! — горестно воскликнула старуха. — Что ж с тобой будет, Настенька?! Пожалей хоть ты себя, коли у него совести нету!
— Успокойся, мама. Мы далеки друг от друга. Я его люблю, но, может, никогда не скажу, что люблю… Он все видит, все понимает и молчит… Он любит свою жену.
Матвеевна обняла дочь:
— Не мучь себя, Настенька. Отвернись от него. На что надеешься?
Анастасия Васильевна грустно улыбнулась:
— Я себя не спрашиваю, мама: есть надежда или нет…
В своей комнате, прежде чем зажечь свет, Анастасия Васильевна постояла у окна. Темнота сгущалась. Звездочками мелькали редкие огни фонарей в поселке. Самая далекая звезда — на площади. Оттуда — рукой подать — «его» дом. Побежать бы к нему, постучаться, услышать ого голос…
Парфенов один тосковал в своей избушке. С Куренковым он поссорился. «Гаврила, помирись с Настасьей Васильевной. Баба она хорошая, правильная». На это Парфенов ответил другу: «Выбирай: или наша дружба, или бабья юбка». Куренков оскорбился и его оскорбил.
«Хоть ты и образованный, Гаврила, а разобраться по совести — круглый дурак». Был мир, покой, друзья. Появилась баба в лесничестве, и все перевернула вверх дном. Сотрудники теперь с ней заодно, во всем у них согласие, а Куренков хочет показать себя с лучшей стороны. Пусть дураки верят в то, что Михайло стал сознательным лесозаготовителем. На его участке не мнут молодняк, не ломают семенников, не залезают в топором в куртины, сохраняют между волоками подрост. Михайло хитер, как старый лис. Он хочет, чтоб о нем заговорили в республике. Он своим рабочим внушил: мол, мы во всем первые идем, не уступим другим лесозаготовителям нашего места. Поможем лесоводам в их хозяйстве. Честолюбив друг! Во всем и всюду славы добивается. Перевел участок на скользящий график. У него первого лесорубы стали работать по сменам. Смена смене сдает на ходу механизмы, на разогрев времени не тратят, выгоняют в день по семи кубиков на брата. С Баженовым прессовальный станок придумал. Станок в лесу прессует порубочные остатки, а соседний кирпичный завод с места забирает плиты на топливо. Видал он, Парфенов, фотографию в журнале «Лесное хозяйство». Михайло стоит у станка рядом с главным инженером, улыбается во весь рот. Как же! Он с Баженовым какую-то лесовалочную машину изобретал, хвастался, мол, Алексей Иванович без него, как без рук. Ну, и дьявол с ними со всеми! Он, Парфенов, плюет на всех и ни в ком не нуждается.
В воскресенье Парфенов собрался на охоту. За ночь выпал снег. Первая половина зимы на исходе. Позади остался день зимнего солнцестояния — 22 декабря. Любо Парфенову одному в лесу. Глухая тишь, полный покой. Снег сияет, горит алмазами, морозец пощипывает нос. Деревья распушились инеем, в сонной дреме красноствольные сосны склонили головы в тяжелых снеговых шапках, на бархатисто-зеленом лапнике елей пушистым слоем лежит снег, в косматой изморози застыло чернолесье. Хорошо идти по нетронутому снегу. Рыжеватым шаром катится впереди Ласка, и никого вокруг. Хочется петь, кричать, слушать ответное эхо. Ласка залаяла. Зовет. Кого вспугнула? Ага, глухаря! Огромная лесная птица, размерами почти с индюка, взлетела на воздух. Пусть летит таежный отшельник, подстрелим другого, успеем. Ну, что, псина, так обиженно смотришь? Понимаю. Ты стараешься, а я зеваю. Дальше, дальше, Ласочка, заберемся в самую гущу леса, в непролазную чащобу, чтобы ни одного человеческого голоса не долетало до нашего слуха. Слышишь далекую песню? Это комсомольцы. Горластое племя. Шишки собирают. Субботник. Ну, и пусть, для них — субботник, а для нас — воскресенье — день отдыха трудящегося человека. Меня поздно перевоспитывать. Я давно вышел из комсомольского возраста. Самоцветова устраивает субботники: «семейные», «пионерские», «школьные», «комсомольские». Для аэросева нужно прорву семян. Я по всем статьям ни под какой субботник не подхожу. Тише, Ласка, тише! Оглушила своим лаем. Куда помчалась, красотка?