Зен рассказал, что его папа был владельцем рудников. Парень с детства помогал отцу и многому научился, поэтому я со спокойной душой могла доверить ему это дело. Прибыль договорились делить пополам.
Оборудование для дробления руды, варки киновари и конденсации паров ртути мы пока взяли в аренду. Купим свое как только появятся деньги. Зен обещал, что сам все организует, а в помощники взял пока только Пригара.
Мы с Зеном стояли у входа в рудник. Его темное жерло зияло в скале, словно рот спящего великана. Внутри пахло сыростью и железом. Пригар, сгорбившись у телеги, проверял крепления на арендованном дробильном аппарате – массивной железной штуковине с шестернями, ржавыми от времени.
– Отец говорил, что в рудниках живет удача, – Зен провел ладонью по мшистому камню у входа. На нем виднелись едва различимые буквы: «Шахта №7.». – Главное найти ту самую жилу.
– А мы найдем? – спросила я, поправляя повязку на волосах. Утренний ветер с гор щипал щеки.
– У тебя же нюх на прибыль, – ухмыльнулся Зен. – Иначе зачем вложилась в эту развалину?
– Нюх? – фыркнула я, поднимая фонарь. Свет выхватил из темноты лежни, поросшие грибком. – Мне понравилось название. «Адильские серебряные жилы». Звучит… поэтично.
Пригар фыркнул, плюнув в сторону. Его руки, обмотанные тряпками, дрожали, пока он возился с цепями.
– Поэзия не накормит, – пробурчал он. – А вот серебро – да. Если сумеем его найти.
Зен бросил в него камушком:
– Не ныть. Ты же сам клялся, что умеешь обращаться с ретортами.
– Умел. Лет двадцать назад.
Я вошла в шахту первой. Темнота обнимала, как старый враг. Фонарь выхватывал стены, исчерченные кирками, обвалившиеся балки. Где-то капала вода.
– Видишь? – Зен указал на груду камней с блеклой синей полосой. – Это кобальт. Значит, серебро где-то рядом.
– И яд в придачу, – добавил Пригар, стаскивая с телеги мешки. – Красиво красным светится.
Пригар подразумевал киноварь, она ядовита, так как содержит ртуть.
Шахта зияла черным ртом в скале, изрыгая запах сырости и старой меди. Пригар, прислонившись к тачке с инструментами, курил самокрутку. Его лицо, изрезанное морщинами глубже, чем штреки в этой горе, кривилось в усмешке:
– Ну что, хозяева, начинаем оживлять покойничка?
Дни пролетали в работе. Мы расчищали тоннели, чинили лебедки, а по вечерам, сидя у костра, Зен рисовал схемы амальгамации. Его пальцы, грубые от работы, ловко выводили линии реторт и конденсаторов.
– Отец плавил так, – он тыкал в чертеж обугленной палкой. – Ртуть растворяет серебро, потом мы выпариваем…
– И получаем чистый металл, – закончила я, попивая сладкий травяной отвар. – Если не взорвемся.
– Не взорвемся, – Зен улыбнулся впервые за день. – Я же здесь.
Пригар храпел у камней, укрывшись мешковиной. Зен замолчал, глядя на огонь.
– Ты почему доверила это мне? – спросил он вдруг. – Рудник. Ты же могла нанять кого-то получше.
Пламя трещало, выгрызая звезды из углей. Где-то вдалеке завыл ветер.
– Потому что ты веришь, что здесь еще есть жизнь, – ответила я, кивая на шахту. – А не только камень.
Зен хмыкнул, но не стал спорить.
На третий день мы нашли первую жилу.
– Смотри! – Пригар, обычно угрюмый, закричал, как мальчишка. Его кирка звякнула о стену, и отколовшийся камень брызнул бледным блеском.
Серебро. Небогатая прожилка, но настоящая. Зен прижал ладонь к холодному металлу, закрыв глаза:
– Отец… ты был прав.
Мы праздновали у костра с жареным мясом и вином из деревни. Даже Пригар разговорился, вспоминая о юности.
Костер трещал, вырывая из темноты наши лица – Зена, Пригара, мое. Пламя лизало ветки, отбрасывая танцующие тени на скалы. Зен сидел слишком близко, его колено в потертых штанах касалось моего. Нарочно? Случайно? Он наклонился, и запах дымного вина смешался с ароматом сосновых шишек, что горели вместо дров.
– Эй, – его голос, еще не огрубевший до конца, прозвучал нарочито глубже. Пальцы, перемазанные сажей, вертели ветку. – Ты сегодня молчишь, как эта шахта.
Он пытался шутить, но взгляд его – тяжелый, медного оттенка, как руда в свете фонарей – выдавал напряжение. Семнадцать лет. Широкие плечи, которые он все расправлял, когда думал, что я смотрю. Руки, привыкшие к тяжелому труду, но дрогнувшие сейчас, когда он протянул мне флягу.