Ноги, словно повинуясь чужой воле, сами привели меня к таверне. К той самой двери, грубо сколоченной, с тяжелым железным засовом, за которой сейчас находилась она. Я остановился, чувствуя, как гулко бьется сердце – или это отголоски тьмы, что еще пульсировала во мне, отзывались на близость… чего? Ее страха? Моей собственной нерешительности?
Йорген давно ушел, отдав последние распоряжения по лагерю и раненым. Деревня погружалась в тревожный сон, нарушаемый лишь скрипом флюгера на крыше таверны да далеким воем какого-то зверя в лесу. Я был один.
Рука сама собой потянулась к засову, но замерла на полпути. Я прислонился лбом к безразличному, шершавому дереву. Оно пахло пылью, старым вином и чем-то еще – едва уловимым, тонким ароматом, который я уже начал ассоциировать с ней. Цветами, что ли? Глупость какая.
Что я здесь делаю? Зачем пришел? Чтобы вынести приговор? Чтобы выместить на ней всю свою ярость, всю боль от этого двойного предательства? Образы ее испуганного лица, ее глаз, в которых я видел то страх, то вызов, то эту странную, почти детскую ранимость, вспыхивали в памяти.
Я не понимал, что со мной происходит. Эти чувства… они мне незнакомы, чужды. В моей жизни не было места нежности, привязанности. Каждый человек, который волей судьбы подбирался ко мне поближе, норовил ударить побольнее. Любовь? Я даже слова этого толком не знал. Для меня оно пустой звук, сказка для глупцов, что-то, что случается с другими, но никогда – со мной. Мой мир состоял из приказов, битв, боли и редких, горьких мгновений триумфа, всегда оплаченных слишком дорогой ценой. И предательств, конечно. Предательства были неотъемлемой частью моей жизни, как воздух, которым я дышал.
Но это… это было иным. Эта боль от ее поступка острее, глубже, чем от подлости Дагера. Ее предательство ранило не только мою гордость или мои планы. Оно ранило что-то внутри, что-то, о существовании чего я и не подозревал.
Что с ней делать? Казнить? За измену это было бы справедливо. Любой из моих воинов понял бы такой приказ. Но мысль о том, чтобы отдать ее палачу, или, хуже того, самому поднять на нее руку вызывала во мне глухое, почти физическое отторжение. Почему? Эта слабость бесила. Я, поглотивший саму суть прорыва, ставший чем-то большим, чем просто человек, чем просто дракон, не мог справиться с какой-то девчонкой?
Я оттолкнулся от двери, провел рукой по волосам, спутавшимся от пота и крови. Голова гудела. Остатки темной силы ворочались внутри, требуя то ли покоя, то ли новой битвы.
Нет. Не сейчас. Я слишком устал. Слишком разбит.Решение подождет. Пусть сидит там. Пусть думает. И я подумаю.Потом. Когда я смогу снова ясно мыслить, когда ярость и эта непонятная мука улягутся. Потом я решу, что с ней делать.
Резко развернувшись, я зашагал прочь от этой запертой двери, за которой билось сердце моего самого горького предательства и самой непонятной слабости.
Я вышел во двор таверны, к грубо сколоченной бочке с водой, чтобы хоть немного смыть грязь и запекшуюся кровь – свою и чужую. Ночная прохлада немного остудила горящую кожу. Вода была холодной, но это даже к лучшему – помогало прочистить мысли, хоть и ненадолго. Я зачерпнул пригоршню, плеснул на лицо, потом еще и еще, растирая шею и руки. Темные пятна неохотно поддавались, словно въелись в саму кожу.
– Адмирал? – голос приторно-сладкий, как перезревший фрукт, раздался за спиной.
Я не обернулся. Знал, кто это. Мишери, хозяйка этой дыры.
Она подошла ближе, и я ощутил волну дешевых духов, перебивающих запах пыли и затхлости, присущий этому месту. Ее рука, теплая и настойчивая, легла на мою, ту, что я как раз опускал в бочку. Пальцы тонкие, с длинными, ухоженными ногтями – явно не знавшие тяжелой работы.
Я медленно повернул голову, посмотрел на ее руку, потом поднял взгляд на нее. Улыбка, которой Мишери меня одарила, была рассчитана на то, чтобы сбивать с ног. Меня она только раздражала. Я молча убрал ее руку со своей.
– Тяжелый день выдался, да, адмирал? – проворковала она, ничуть не смутившись. – Вы, должно быть, смертельно устали. И голодны. Я могу приготовить вам горячую ванну, у нас тут есть старая, но вполне приличная лохань. И ужин, конечно. Что-нибудь особенное, для героя.
Ванна. Горячая ванна звучала как нечто божественное после всего, что произошло. И еда тоже была бы не лишней.
– Ванна и ужин подойдут, – бросил я, снова поворачиваясь к бочке.
– Я так и знала, что смогу о вас позаботиться, – ее голос приблизился, она встала рядом, почти касаясь меня бедром. – Вы ведь спасли нас всех. Такая сила… такая мощь. Я всегда знала, что вы особенный, адмирал.