Получив столь решительный отпор, центурион заметно сник, спеси в голосе поубавилось.
— Прости, господин, — сказал он. — Но я получил приказ — арестовать человека, который только что был в этом доме.
— Как зовут этого человека? — равнодушно осведомился трибун. — У меня сегодня были несколько гостей
— Не знаю, господин, — развел руками преторианец. — Имени его мне не сообщили, приказали только арестовать...
— По какому обвинению? — продолжал допрос Сабин, выигрывая драгоценные минуты.
— По обвинению в государственной измене! — важно возвестил центурион.
— Это ошибка, — махнул рукой Сабин с деланным равнодушием. — В моем доме нет и не было государственных изменников.
— Он лжет, — раздался вдруг полный злобы голос.
Из-за спин солдат появился шкипер Никомед. На его лице была написана ненависть, смешанная со страхом. Дрожащий от нервного напряжения палец указывал на Сабина.
— Он лжет, — снова повторил грек, уже чуть более уверенно. — И я готов поклясться в этом всеми богами Рима. Немедленно арестуйте его как сообщника государственного преступника. Выполняй приказ, центурион. Не забывай, кто его тебе отдал.
Преторианец подобрался и виновато кашлянул.
— Да, господин, — сказал он. — Придется тебе пойти с нами на Палатин. Так мне приказали.
В этот момент в коридоре послышался какой-то шум и топот, через несколько секунд в комнату вбежал молодой солдат. С его рассеченного лба стекала струйка крови, в руке он сжимал меч.
— Какой-то человек выскочил в окно и скрылся! — доложил он взволнованным голосом. — Наверное, это тот, кого мы искали.
— Идиот! — заорал центурион, моментально вновь превращаясь в строгого командира. — Конечно, тот! Куда вы смотрели, растяпы? Да я вас...
— Он был не один, — оправдывался преторианец. — Какие-то люди пришли к нему на помощь. Они были вооружены, а нас там оказалось всего двое. Фронтин ранен...
— Еще и Фронтин ранен! — взвыл центурион. — Час от часу не легче.
Потом он опять повернулся к Сабину и сказал уже более твердо и решительно.
— Сам видишь, господин. Тебе придется пройти с нами. Именем цезаря Тиберия Августа ты задержан. Я доставлю тебя во дворец, а там уже не мое дело.
Сабин поднялся на ноги и кивнул Корниксу, который как ни в чем не бывало появился на пороге.
— Подай мой плащ. Я уверен, что это недоразумение скоро выяснится.
Галл исчез. Преторианцы пропустили Сабина вперед и двинулись за ним, держась в полушаге позади. Центурион стянул с шеи серебряный свисток на цепочке и начал резкими трелями созывать своих людей.
Так был арестован трибун Гай Валерий Сабин.
Глава VIII
Divide et Impera[5]
Когда Друз, наконец, высадился в Иллирии и прибыл в летний лагерь трех паннонских легионов, он сразу увидел, что слухи о бунте отнюдь не были преувеличены.
Солдаты успели уже полностью позабыть о дисциплине; они бесцельно шлялись между палаток, вели считавшиеся ранее крамольными разговоры, многие целыми днями играли в кости и попивали дешевое местное вино. Естественно, в кредит, в расчете на будущую прибавку к жалованию.
Легионеры прекрасно понимали, что подняли руку на самое святое в Империи — на воинский устав — незыблемый камень, на котором и держалась всесокрушающая мощь римской армии.
Но теперь у них не оставалось другого выхода, как только бороться до конца — ведь бунт, да еще и в приграничной провинции, автоматически ставил вне закона всех солдат без разбора — и зачинщиков, и исполнителей, и тех, кто оставался просто наблюдателем.
И если бы теперь они вдруг решили подчиниться и разойтись по своим палаткам, то таким образом полностью вверили бы свои судьбы Сенату и командирам без всякой надежды выторговать что-либо. Поэтому — с тревогой ожидающие ответа правительства на свои требования, но и упоенные давно забытым духом свободы — легионеры упрямо стояли на своем, и лишь поглядывали на дорогу из Нароны — не покажется ли посланец из Рима.
И вот появился Друз. Он был трезв и настроен очень решительно, ибо при сообщении о бунте немедленно ввел в своей свите сухой закон и запретил всякие развлечения.
Избалованный разгильдяй превратился в государственного мужа, представителя великого Рима.
В сопровождении своих спутников Друз молча, не глядя по сторонам и не отвечая на вопросы окруживших его солдат, прошел в палатку командующего Данувийским корпусом.
Легат Юний Блез и несколько его офицеров безвылазно сидели в большом командирском шатре под охраной караульной сотни, сформированной из местных жителей — далматов. Если бы не эти свирепые полуварвары, то как знать, не постигла бы легата и его трибунов судьба других офицеров, безжалостно зарубленных взбунтовавшимися легионерами в самом начале бунта.
Их неприбранные трупы Друз видел, когда проходил через плац, но ничего не сказал, лишь сурово сдвинул на переносице свои густые брови.
Юний Блез с радостью встретил Друза, но радость эта несколько спала, когда выяснилось, что сын Тиберия узнал о бунте лишь по дороге, а потому не имеет полномочий от цезаря и сената на переговоры с солдатами.
— Что же нам делать? — с несчастным лицом вопросил командующий. — Они совсем озверели. Если мы немедленно не пообещаем им каких-нибудь уступок, то ситуация совершенно выйдет из-под контроля и станет необратимой.
— Ты так говоришь, легат, словно сейчас еще ее контролируешь, — со свойственной ему наглостью бросил Друз и задумался.
В палатке повисла напряженная тишина, лишь снаружи раздавались возбужденные выкрики солдат, постепенно заполнявших площадь для собраний рядом с трибуналом.
— Ладно, — сказал, наконец, Друз. — Я выступлю перед ними и попытаюсь успокоить. Силой мы тут, конечно, ничего не сделаем. А пока надо послать курьера в Рим. И не простого центуриона, а старшего офицера. Пусть он официально представит требования легионеров Сенату и цезарю, а те уже решают, как поступить.
— Слушаюсь, — кивнул Блез. — Я отправлю своего сына, он поедет немедленно.
— Эх, — Друз ударил себя кулаком по колену, — мне бы сейчас хоть пару надежных когорт, поговорил бы я тогда с этими негодяями. А так — придется ублажать их.
Легат приказал одному из своих адъютантов выйти к солдатам и объявить, что сейчас к ним обратится сын цезаря Тиберия Августа. Пусть соберутся все и ведут себя, как положено перед лицом посланника Рима.
Друз отказался от предложенного ему кубка вина, поправил меч на боку, вздохнул и решительно вышел из палатки командующего. Свита двинулась за ним.
Медленным, тяжелым шагом сын Тиберия поднялся на трибунал и оглядел солдатское море, со всех сторон окружавшее его. Легионеры глухо волновались, тихо перешептывались, но порядка пока никто не нарушал.
Друз набрал в легкие побольше воздуха и гаркнул изо всех сил, грозно сверкая глазами:
— Ну, что, сукины дети? Как мне к вам обращаться? Как к подлым бунтовщикам, нарушившим священную присягу и свой долг? Или, все-таки, как к защитникам Империи, у которых просто временно помутилось в голове? А?
Солдаты, не ожидавшие столь резкого вступления, несколько смешались. Дерзость Друза поколебала их воинственное настроение. Они вдруг поняли, что этот парень, совершенно не боится их, что он глубоко уверен в своем превосходстве, и эта уверенность начала постепенно менять настроение толпы, которая поначалу пришла сюда не каяться и даже не просить — но требовать.
— Да, мы солдаты! — крикнул кто-то нерешительно. — Но мы хотим, чтобы с нами обращались, как с людьми!
— Как с людьми? — фыркнул Друз. — Тоже мне, люди! С вами будут обращаться так, как вы того заслуживаете!
И тут он перегнул палку. Перед ним, все же, стояли не вольноотпущенники и не бывшие гладиаторы, а свободные римские граждане, с молоком матери впитавшие в себя такие понятия, как любовь к родине, гордость и чувство собственного достоинства. Слова Друза — произнесенные, впрочем, скорее в запале — больно резанули их по сердцу. Настроение собравшихся вновь резко изменилось.