ЭКОНОМИЯ И РАСТРАТА
Ведущей структурой организации повседневного, а вместе с этим и культурного порядка современности уже давно выступают экономия и обмен. Это обстоятельство впервые ярко обнаружилось при анализе триадических схем гегелевской диалектики, в которых познание предстало в категориях присвоения и обмена, и о чем бы Гегель ни говорил, все было отмечено печатью экономии, которую он оценил гораздо выше любви, связанной с даром и жертвой, прощением и покаянием и т. п. феноменами. Это обстоятельство было отмечено разными мыслителями и, кроме Лукача и Адорно, также А, Кожевым, как оказалось, пропустившими через свой семинар большинство из тех, кого причисляют сегодня к основоположникам постмодернистского движения. Наиболее сильное влияние эти семинары оказали на Батая, который, по мнению Ж. Деррида, «воспринял Гегеля всерьез», осмыслив его идею в тотальности и не нарушая последовательности и строгости ее движения (Деррида Ж. Невоздержанное гегельянство // Танатография Эроса. СПб., 1994. С. 137). Сутью господства у Гегеля выступает решимость оплатить его ценой собственной жизни. Рискуя жизнью, господин может выиграть наслаждение или погибнуть. Но истина господина заключена в рабе. Будучи опосредован рабским признанием, господин обретает собственное самосознание. Суть же рабского сознания, по Гегелю, заключается в его опосредованности «вещью», которую он, однако, может «отрицать» не потреблением и наслаждением, а трудом и обработкой, тем самым табуируя наслаждение и откладывая потребление. Поскольку господство рабского сознания вызвано производительной деятельностью, результаты которой потребляет господин, Батай высмеивает «экономическое» отношение раба к жизни. Раб дорожит и бережет то, что господин делает ставкой в игре. Но отдавая себя в заклад в обмен на сохранение жизни, он уже не является хозяином самого себя. Однако путем утраты себя раб обретает странную власть над господином. Путем обмена он добивается господства. Конечно, это уже не чистая, а отчужденная власть, которая замаскирована под принуждение, но именно она постепенно становится всеобщей. Если Ницше и не читал Гегеля, то в своей «Генеалогии морали» он заново открыл написанное в «Феноменологии духа». Несмотря на расхождение в оценках, рассуждения Гегеля, Ницше и Батая остаются аналогичными. Гегель показывает «диалектическую» необходимость господства раба, состоящую в том, что господин «признает» правду рабского сознания и тоже бережет жизнь, которая ему дана.
Ницше в поисках «истока» современной морали открывает тайную победу слабых над сильными и зависть (Resentiment) в качестве источника христианской религии. Батай видит причину экономически-расчетливого отношения к жизни в уловке разума, который побеждает исходное и подлинное отношение к жизни, как воле к власти. Благодаря хитрости разума жизнь перестает быть биологической, природной, она становится работой снятия влечений и образования смыслов. Это экономическое отношение обескровливает и обессмысливает жизнь, сводя ее к самосохранению, к круговому обращению, самовоспроизведению и цепочкам обмена. Подчиненная разуму, она утрачивает смысл и, более того, оказывается принесенной в жертву, по сути дела растраченной впустую. Поскольку господство оказывается мнимым, ибо есть господство над самим собой, поскольку Батай в поисках изначального опыта свободы ставит на абсолютную суверенность, противопоставляя ее господству, подчиненному рациональной экономии. Суверенный человек «делает то, что ему нравится, что доставляет ему удовольствие» (Батай Ж. Гегель, смерть, жертвоприношение // Там же. С. 264). Но такое бытие суверенности не может получить выражения в означающем дискурсе, который открывает смысл исключительно в полезности и целерациональности. «Человек, — заканчивает свою статью Батай, — всегда ищет подлинную суверенность. По всей видимости, он имел ее изначально, но, вне всякого сомнения, это было с ним не сознательно, так что в некотором смысле он и не имел ее, она уклонилась от него. И мы увидим, что он по-разному преследовал то, что уклонялось от него. Ибо главное заключается в том, что ее нельзя постигнуть сознательно, нельзя настигнуть ее в поисках, так как искания удаляют от нее. Однако я склонен думать, что ничто не дается нам без этой двусмысленности» (Там же. С. 267).