Выбрать главу

Ну же! Ну!

И только коснулся, только первую струну семиструнной тронул невидимый музыкант, только начал он набирать замысловатый аккорд, дергающий душу и пьянящий крепче хмельного, а Костя уже подбоченился, притопнул плавно ногой, как каблуком пристукнул!

Да ей богу!...

Даром что босиком, а спросите любого, кто видел, каждый скажет: как каблуком щегольского сапожка ударил. Да так, что искры шальных нездешних костров взметнулись вверх и дымком далеких костров, и полынным степным ветром дохнуло.

И Клавдия взмахнула рукой, в которой щепоткой подол сарафана ее ситцевого. Повела она плечами, словно озноб ее пробил, а у зрителей мурашки по коже пробежали.

Закрутил ее Костя, и пошла она юлой. Сарафан - колоколом!

Костя-то! Костя! Вытянулся в струночку, одна рука в бок, другая над головой пальцами щелкает, как кастаньетами. А какие там кастаньеты? Откуда? У Кости пальцы - железо! Он ими запросто гвозди из доски выдергивает.

А ноги! Ноги! Такие кренделя выписывают, таким мелким бесом сыпят, что где носок, где пятка не разберешь.

И эээээхххх...!

А гитары! Гитары! Как бегут, струна струну обгоняя! Как только не рвутся эти тоненькие жилочки! Как только не лопаются! Никак не человек черт играет на этих гитарах! Да разве успеть человеческим пальцам за такими переборами?!

Черт играет! Черт!

И рвут струны черти огнеглазые, белозубые, с кудрями витыми. Не струны они рвут, ой не струны! Это они души наши в плен берут, на кусочки рвут, по кусочкам растаскивают!

Ох, Костя, вражья сила! Что вытворяет?! Взвился в воздух, подпрыгнул до самой луны и кричит прямо в нее:

- Эх, горррри - жги, солнышко цыганское!

И висит, на землю не опускается, вокруг себя вьется, руками Клавдию обволакивает, обнимает. Даже и не прикоснулся к ней, а такие объятия жарче солнца-огня!

И вот - рухнул! На колени упал, наклоняется, наклоняется, вот уже затылком земли касается, а коленями той земли так и коснулся! На чем только держится?! Ну, разве не черт?!

Тут и Клавдия - как врежет каблучками! Как юбкой вскинет, до самых трусиков голубеньких подол взметнулся! А каблучки, каблучки, словно иголка в швейной машинке, туда-сюда! Руки вокруг вьются-кружатся!

Не иначе, как у музыкантов сердца полопались вместе со струнами, так внезапно обрывается эта сумасшедшая музыка. Клавдия смущенно присаживается на скамеечку, оглаживая сарафанчик на круглых коленях, а Костя оглядывается вокруг нездешними глазами.

Обувает он свои сандалии, достает мятую пачку "Примы", и курит, курит, курит, часто сплевывая на землю.

И молчит, молчит, молчит...

И вид у него такой, словно побывал он где-то, а где, про то ему говорить заповедано...

Чай уже совсем остыл, собирают со стола чашки-ложки, остатки нехитрого пиршества, расходятся неторопливо поселковые по квартирам и домам. Первыми уходят мужчины, тщательно загасив папироски, следом за ними расходятся женщины, проверив еще раз, не забыто ли что, все ли аккуратно убрано.

А из окна второго этажа "горелого" дома звучит им в спины печальный, скорбный и героический вальс "На сопках Манчжурии".

Зажигается свет в окнах, открываются форточки, и кричат матери, загоняя домой загулявшихся ребятишек:

- Петькааааа! Домооой!

- Колькаааа! Ужинааать, ухи оборвуууу!

- Сашкаааа, оболтус! Опять воды не принес?!

- Толиииик, кушаааать!

Нехотя появляются из своих секретных и потаенных мест мальчишки, неутомимый народ, которому сколько ни гуляй, все мало будет. Идут, пряча ободранные коленки, разбитые локти, прикрывая ладошками разодранные штаны.

Последней, с большим трудом, удается дозваться своего старшего Анастасии Николаевне Пантелеевой.

- Васькаааа! - голосит она. - Домоооой! Васькааааа!

Так надрывается она ежевечерне, потому голос у нее сиплый и басовитый. Наконец, откуда-то из-за сараев отзывается густым басом ее Васька:

- Идуууу, маманя! Я идуууу! Ту-тууууу! Я едуууу на паровозе!

В круг неяркого вечернего света от одинокого фонаря, "въезжает" из темноты Васька, верзила с неправильным, одутловатым лицом.

Лет ему много, а ума - как у малолетки. И дружбу он водит с мальчишками, с которыми носится по сараям и за огородами.

Пацаны его не обижают, в игры свои принимают охотно, и даже немножко гордятся такой дружбой, изредка попугивая Васькой извечных своих соперников из соседней деревни Кукушкино, до которой километров пять, если лесом, напрямки. А если по дороге, то все восемь будет, если не больше. Да по дороге кто ходит? Разве что ленивый. А если, например, после дождя, так лесом даже суше, там хотя бы ветки тропинку прикрывают.

Раньше по дороге ходили вечерами, возвращаясь из кино, которое привозили в пятницу в Березняки, в субботу - в Кукушкино, а в воскресенье в Мытарино. Вот и ходили те, кто понетерпеливее, да кто помоложе, в субботу в Кукушкино. Потом сидели в воскресенье в мытаринском клубе и заранее вслух рассказывали о том, что сейчас произойдет на экране.

Теперь кино не возят, говорят, что даже дорога не окупается, невыгодно. На машинах по дороге тоже, у кого они и есть, машины, без нужды не гоняют. Бензин дорог.

Даже про лошадей вспомнили, а то уже в деревнях совсем про них позабыли, не помнят даже, с какой стороны хомут на лошадь прилаживают. Да только и лошадь, хотя ей бензин и не нужен, кто ее зазря гонять будет? Лошадь - она кормилица. Она и пашет, она и возит, с ней в огород, и в лес за дровами. Да мало ли что по хозяйству нужно?

Вот так получилось, что по дороге совсем ездить перестали. Пробежит изредка припозднившаяся стайка мальчишек, которым в темноте боязно по лесу идти. А бегают мальчишки из поселка в поселок подразниться со сверстниками, да силенками померяться. Не со зла. Стенка на стенку на Руси и взрослые хаживали, деревня на деревню выходили. Только было это от избытка силушки молодецкой, а не от избытка зла на соседей, которым в случае нужды первыми на помощь приходили.

По новым временам у взрослых, если и есть что в избытке, так только не силенка, ее лишней нет. Если только у пацанов, которым все нипочем, сил и энергии в избытке.

Стоят на околице, в кучку сбившись, мытаринские пацанята, а вокруг, подкараулившие их и заставшие врасплох, кукушкинские мальчишки, которых намного больше. И тут мытаринские расступаются и выталкивают вперед Ваську, которого перед этим старательно прятали за спинами, поскольку характером он кроток и не любит, когда его бьют, хотя и терпит, если в мальчишечьих играх в запале ему иногда перепадает лишку.

Сам он никогда не дерется, хотя силой обладает просто чудовищной. И вот выпихивают его вперед, он не желает, рычит и упирается, тем самым еще больше повергая в трепет кукушкинских, особенно этим рычанием.

Но вот его все же выпихнули. Стоит он, среднего роста, в плечах невероятно широк, руки свисают почти до земли, пиджак ему короток и из рукавов свисают два кулака, размером с хорошую тыкву каждый. Кукушкинские резко теряют уверенность в победе, несмотря на явный численный перевес.

- Не бойся, - уговаривают они друг друга. - Это он только с вида такой страшный, а так он не дерется даже, мне братан говорил...

- Тебе говорил, вот ты и иди, стукнись с ним. Боишься?

- Ничего я не боюсь! Мне братан говорил...

- Вот и не боись, а с каким фингалом твой братан в прошлый раз из Мытарино пришел, мы все видели, такой фингалище - шапкой не прикроешь! Не зря его твоя мать на улицу не пускает, на него даже посмотреть больно.

- Это его Петька Клещ так треснул, а не этот!

- Рассказывай! Петька! Так тебе и поверили! Такой фингал только Кинг-Конг может поставить!

Так и не решившись напасть, кукушкинские, после ленивой словесной перепалки, уходят, пригрозив еще вернуться и заловить в следующий раз мытаринских тогда, когда они будут без снежного человека.