Мы обменялись парой любезностей, после чего я исчез. В мраморном туалете я репетировал свою речь, стоя перед зеркалом, почти дрожа. Из коридора послышались аплодисменты, заскрипели стулья. Наступал мой черед. Президент академии поприветствовал важных персон, разрядил атмосферу шутками и наконец объявил тему нынешнего собрания, рассказал обо мне, о том, как я выпростался из грязи, в которой был рожден. Я скромно проследовал сквозь толпу, принимая объятия, похлопывания по спине и рукопожатия, и, краснея, вышел на сцену. Не знаю, была ли выбрана вилла Фарнезина, чтобы всех впечатлить до полного оробения, но именно такой эффект она производила. Прием проходил на втором этаже, в Зале перспектив. Фрески-обманки работы Перуцци создавали впечатление, что с обеих боковых лоджий открывается вид на Рим. Эффект достигался изумительный, головокружительный и тем более поразительный, что в этом месте не было ни вида, ни даже лоджии, а только две очень прочные стены. Голова у меня немного кружилась, может быть, я слишком долго репетировал свою речь, учил ее наизусть. Спасибо, дорогие друзья, спасибо. Вы представляете, что значит для меня это звание… Президент вручил мне квадратную коробку из темно-синего бархата, в которой лежала золотая медаль. Я не слышал, что он мне сказал, — передо мной стояла притихшая внимательная толпа. Те же люди, что двадцать лет назад не дали бы мне ни лиры.
— Спасибо, дорогие друзья, спасибо. Вы представляете, что значит это звание для такого, как я, — человека, родившегося страшно далеко от этих плафонов и блеска золота. Скульптура — искусство грубое, материальное, и потому я никогда не думал, что однажды смогу предстать перед вами… Вы сами видите, сложением я совсем не так прекрасен, как кумир моей юности, синьор Бартоломео Пагано, почтивший нас сегодня своим присутствием.
Аплодисменты. Пагано привстал, махнул рукой и благодарно склонил голову.
— Не стану утомлять вас длинными речами. Я хотел бы поблагодарить всех, кто сопровождал меня на трудном пути исканий, — их роднит с прославляемыми здесь видами искусств одна особенность: в момент достижения желанной цели оказывается, что цель по-прежнему впереди и она недостижима. Мы приближаемся к ней на шаг — она на шаг отступает! Мы надеемся, что ее шаг чуть короче нашего, и сохраняем надежду когда-нибудь все же ее догнать. И так получается, что каждое наше произведение лишь набросок, заготовка, приближение к настоящему. Прежде всего, я хотел бы поблагодарить своего отца, который научил меня всему, что я знаю, и моих покровителей, семейство Орсини. От имени Орсини и, конечно, от себя лично я хотел бы закончить словами одного моего друга: Ikh darf ayer medalye af kapores… in ayer tatns tatn arayn! Простите меня за произношение, это на идиш. Буквальный перевод: «Эту медаль надо отдать отцу своего отца». Что на более современном, но менее поэтичном итальянском языке означает: «Возьмите свою медаль и засуньте себе в задницу».
В зале воцарилась изумленная тишина. Шок был так силен, словно Земля сошла с орбиты, — мне так показалось. Затем раздался неописуемый взрыв протестов и свиста. Мацист стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и удивленно смотрел на меня.
— Привет вам от Мимо Виталиани и семейства Орсини, дорогие друзья! — крикнул я, перекрывая гвалт. — Мы никогда больше не будем работать на этот режим убийц!
Меня арестовали еще до того, как я вышел из зала. Краем глаза я увидел, как двое мужчин взяли ошеломленного Стефано и потащили к выходу. Меня не ударили, но в глазах все померкло, наверное, потому что секундой раньше я впервые за долгое время действительно блеснул.
Идея принадлежала Виоле. Я позвонил ей, чтобы принести извинения: она была права все эти годы. Я хотел отказаться от приема в академию, но она прервала мое телефонное самобичевание:
— Хочешь искупить вину, Мимо? Тогда надо действовать.
Из всех великих громких исторических событий — и политических, и военных, включая битвы при Фермопилах, Трафальгаре, Аустерлице или Ватерлоо, великих в зависимости оттого, с какой стороны смотреть, включая призыв восемнадцатого июня 1940 года[20], — призыв Виолы был, пожалуй, самым гениальным, хотя бы потому, что исходил не от воина или трибуна, а от молодой женщины с плохо сросшимися костями. Виола, которая теперь не таясь поглощала каждую попадавшуюся под руку газету, объяснила мне, что, судя по тем взбучкам, которые союзники устроили нам в Африке, они вот-вот высадятся в Италии. И в этот момент лучше не быть фашистом. Она тщетно пыталась объяснить это Стефано.
20
Речь идет о призыве генерала де Голля из Лондона, положившем начало движению Сопротивления во Франции.