Вот и я час спустя пугливо шел сквозь все эти истории и легенды. Управляющий провел нас по длинному сыроватому коридору к слуховому окну, выводящему на крышу. Секретарь маркиза непременно хотел сопровождать нас наверх. На самом деле вилла состояла из двух контуров: того, что являлось глазу снаружи, с анисово-зелеными оштукатуренными стенами, по фронтону прорезанными окнами, классического и палладианского одновременно, и второго, которое находилось внутри, чуть поменьше. Зазор между ними, шириной всего шестьдесят сантиметров, представлял собой настоящий лабиринт, ведущий к салонам, спальням и жилым помещениям семьи. Слугам предлагалось пользоваться им как можно чаще, дабы не оскорблять взгляды Орсини.
Отполированная ночными ливнями крыша блестела. Рухнувшая статуя на треть ушла в проломленную черепицу. Даже втроем — Альберто, Абзац и я — мы не сразу сумели поставить ее вертикально. Одна рука при падении отбилась. Это была женщина, облаченная в тогу, ее правая рука изящно касалась левого плеча. Мы с Абзацем немного поспорили, накидывает она свою тогу или, наоборот, готовится снять. Так или иначе, а тяжести в ней было немало. Любой женщине неприятно такое услышать, и я из вежливости тихо прошептал, что она весит прямо как дохлый осел.
— Придется повозиться, чтобы она крепче держалась, — объяснил дядя Альберто. — Руку-то подлатаем, на таком расстоянии не увидят.
Все утро мы лазали вверх-вниз, поднимали инструменты и таскали мешки с раствором и известью. Вернее, таскали мы с Абзацем. Дядя отдавал распоряжения, сидя на водостоке с бутылкой в руке: на свежем воздухе сильно сохло в глотке. По счастью, работа выбила у меня из головы ночную встречу с привидением. Попыхтев два часа на солнцепеке, я был почти уверен, что мне все привиделось. К полудню мы вернули статую на постамент и залили между ними армированную стяжку. Я ходил с одного конца крыши на другой, когда возникала необходимость. Мне только исполнилось тринадцать, но дядя заставлял меня работать, как любого другого мужчину. Я надрывался, а он смотрел недобрым глазом и дергал губой, будто вот-вот все мне выскажет — еле сдерживается. Так было всю жизнь, но что именно он хотел мне сказать, осталось неизвестно.
Работа наша была опасной. Если бы отца не убила война, его убила бы оловянная паста, которой мы полировали мрамор до появления щавелевой кислоты. Тоже мне олово — то был сплошной порошковый свинец. Не удивлюсь, если на вскрытии, после моей смерти, у меня в легких обнаружат пятно — свинец стоил жизни многим каменотесам. В свои светские годы я общался с гениальным альпинистом Риккардо Кассином[8]. То ли оттого, что мы оба всю жизнь сражались с камнем, а может быть, потому, что он тоже был безотцовщиной, но мы сдружились. По скромности он вздумал убеждать меня, что моя работа опаснее, чем его. Мы одинаково рискуем, говорил он. Даже ты можешь сорваться.
Когда произошел несчастный случай, время уже далеко перевалило за полдень. Я только что погасил известью десять килограммов раствора, предназначенного для закрепления статуи. В животе урчало, меня подташнивало. Я пробегал по крыше несколько километров под палящим солнцем, без еды и питья, на одном глотке вина, которым нас от щедрот своих наделил дядя. Я замешкался: вдалеке плыла фигура почтальона на велосипеде. Кто-то трусил за ним, чуть отставая, и каждый раз замирал на месте, когда почтальон останавливался, оборачивался и грозил кулаком. Это странное зрелище отвлекло меня на долгую минуту. По золотым всполохам света на фигуре бегуна я догадался, что это Эммануэле.
8
Рикардо Кассин (1909–2009) — великий итальянский альпинист и разработчик альпинистского оборудования, совершивший более 2500 сложнейших восхождений, открыватель новых маршрутов, которые носят теперь его имя.