Теперь счет идет на часы.
Счет на часы? Не смешите меня. Я давно уже мертв.
Свежий компресс. Ему как будто легче.
С каких это пор мертвецы не могут рассказать свою жизнь?
Французик — il Francese. Я всегда ненавидел это прозвище, хотя меня называли и похуже. Все мои радости и беды шли от Италии. Я рожден землей, где красота всегда в загоне. Стоит ей уснуть на пять минут, и уродство безжалостно перережет ей глотку. Гении растут здесь как сорная трава. Людям все равно — петь или убивать, рисовать или обманывать, и все церковные стены описаны собаками. Не зря же именно итальянец Меркалли дал свое имя шкале разрушений, шкале силы землетрясений. Одна рука сметает то, что построила другая, а чувства одинаково сильны.
Италия, царство мрамора и отбросов. Моя страна.
Но ничего не попишешь, родился я во Франции в 1904 году. Пятнадцатью годами раньше, только поженившись, мои родители покинули Лигурию и отправились искать счастья за границей. Им выпала удача называться макаронниками, получать плевки и издевки за то, как раскатисто, с руладой произносили «р», хотя ведь и слово «рулада», насколько я знаю, начинается с раскатистого «р». Отец чуть не погиб в 1833 году во время погрома в Эг-Морте[1], который стоил жизни двум его друзьям: трудяге Лучано и старику Сальваторе. С такими эпитетами их и запомнят.
В семьях детям запрещали говорить на родном языке, чтобы их «не принимали за итальяшек». Надраивали им смуглые щеки хозяйственным мылом, надеясь, что будут белее. Только не в семье Вита-лиани. Мы говорили по-итальянски, ели как итальянцы. Мы думали по-итальянски, то есть с кучей превосходных степеней, часто поминая Смерть, обильно проливая слезы, не давая отдыхать рукам. Проклясть человека — что попросить передать соль. Не семья, а цирк, и мы этим гордились.
В 1914 году французское государство, в свое время так мало радевшее о защите Лучано, Сальваторе и прочих, объявило моего отца несомненным и настоящим французом, вполне достойным призыва в армию, тем более что какой-то писарь, переписывая свидетельство о рождении, по ошибке или для смеху омолодил его на десять лет. Отец пошел на войну понуро, без всякой патриотической бравады. Его собственный отец погиб в 1860 году во время экспедиции Тысячи[2]. Вместе с Гарибальди Нонно Карло завоевывал Сицилию. Его убила не бурбонская пуля, а не слишком чистоплотная проститутка из порта Марсала; впрочем, эту деталь в семье предпочитали не афишировать. Но в том, что он умер, никто не сомневался, и мысль была усвоена твердо: война убивает.
Убила она и моего отца. Однажды в мастерскую в долине Морьен, над которой мы жили, пришел полицейский. Мать каждый день открывала двери в надежде, что явится заказчик, а муж по возвращении сможет выполнить работу, что в один прекрасный день люди снова начнут обтесывать камни, восстанавливать водостоки и сооружать фонтаны. Жандарм сделал приличествующее ситуации лицо, еще больше скуксился при виде меня, прокашлялся и стал объяснять, что прилетел снаряд, такие вот дела. Мать, державшаяся очень стойко, спросила, когда тело вернут на родину, и жандарм принялся сбивчиво объяснять, что на поле боя много всего: и лошади, и другие солдаты, а снаряд все разнес и в результате не разобрать, кто где, и даже кто человек, а кто — лошадь. Он чуть не плакал, и мать предложила ему стакан амаро «Браулио», — на моих глазах ни один француз не сумел проглотить его без жуткой гримасы — сама она заплакала только много часов спустя.
Конечно, я всего этого не помню или помню плохо. Я знаю какие-то факты, что-то восстанавливаю, расцвечиваю красками… Только теперь краски утекают у меня из-под пальцев в этой келье на горе Пирчириано, которую я занимаю вот уже сорок лет. Я и сегодня — ну то есть несколько дней назад, когда мне повиновался язык, — плохо говорю по-французски. А французом меня никто не называл с 1946 года.
Через несколько дней после визита жандарма мать объяснила мне, что во Франции она не сможет дать мне необходимое образование. Ее живот круглился новым братиком или сестричкой, которые так и не родились, по крайней мере живыми, — и она осыпала меня поцелуями, объясняя, что отсылает меня для моего же блага, что отправляет меня домой, на родину, потому что верит в меня, потому что видит мою любовь к камню, хотя я так молод, но она точно знает, что мне предстоят великие дела, и она не случайно дала мне великое имя.
1
Беспорядки на солевых приисках юга Франции, куда традиционно нанимались сезонные рабочие-итальянцы. В результате погрома, которому не смогли помешать власти, погибло официально восемь, неофициально — до ста пятидесяти итальянцев. Чтобы не допустить эскалации конфликта, все обвиняемые французы были оправданы.
2
Одна из военных экспедиций генерала Гарибальди для объединения Италии (1860–1861 гг.). Его противником была сицилийская ветвь обширной европейской династии Бурбонов.